Повесив трубку, Плетнев вышел покурить на крыльцо, отыскал глазами свое бывшее подворье. По дороге сюда он думал о том, что ему, в сущности, безразлично, цел ли тот старый покосившийся дом, в котором прошло его детство, или же на его месте высится безликий кирпичный бастион. Сейчас же, увидев в лунном свете знакомый осевший на правый бок чернильно-черный силуэт, ощутил в груди приятное тепло.
Дом он продал в тот год, когда умерла мать. Какому-то многодетному цыгану не то молдованину из пришлых. Деньги поделили поровну со старшим братом, а перед отъездом он вдруг взял и отдал Михаилу свою долю, хотя был уверен в том, что он ее быстро прогуляет. Хотел доказать самому себе, что способен на широкий жест. Брат принял деньги как должное, и Плетнев даже был раздосадован такой его неблагодарностью. То было время, когда он еще ждал от людей благодарности за содеянное добро, а не получив ее, очень горевал и маялся. Теперь же его вполне устраивало, если люди не надоедали своей признательностью, которую, по меткому выражению Алены, «не превратишь в черную икру». Кажется, мать, а может, и кто-то другой, он точно не помнит, говорила, что добро лишь тогда настоящее, когда делают его без оглядки.
Немногие способны на такое.
* * *
Плетнев без особого труда отыскал могилу матери. Вокруг нее было чисто, сквозь хилую пожухлую травку серебрился речной песок. «Михаил все-таки не забывает мать. Не то что я», — пронеслось в голове.
Плетнев неторопливо спустился с бугра, стараясь как можно незаметней слиться со станичниками, уже потянувшимися гуськом к выходу с кладбища. Вроде бы все или почти все лица были знакомы, и он напрягал память, пытаясь связать с ними целый ворох имен, фамилий, прозвищ, долгое время пролежавших в ее дальних закоулках.
Царьковых он узнал мгновенно. Нагнал уже за калиткой, молча шел сзади, не зная, к кому обратиться в первую очередь. Наконец обернулась Марьяна Фоминична, с любопытством стрельнула в его сторону своими все еще красивыми изумрудными глазами.
— Сергей Михалыч! Вот радость-то! Жалко, мама не дожила…
Ее сестра, Лариса Фоминична, приветливо разглядывала бывшего ученика. Лиза по инерции прошла несколько шагов и замерла посреди улицы, повернувшись к ним вполоборота.
— Сережа, я даже не знаю, захотите ли вы зайти к нам в дом по такому печальному случаю, — заговорила Лариса Фоминична. — Но, может, все-таки…
— …помянете с нами бабушку, царство ей небесное.
Невесть откуда появившаяся Люда просунула под его локоть полную загорелую руку.
Плетнев глядел на ее темно-сиреневые губы. Ему показалось на мгновение, будто он вдыхает пьянящий аромат фиалок.
— Сергей Михалыч, вы… Тьфу, чужой ты нам, что ли? Не чужой же, правда? Скажи хоть ты, Лизка.
Лиза лишь слабо улыбнулась в ответ и зашагала с другой от него стороны, стараясь держаться на расстоянии.
* * *
— Особо ждать не будем. Сядем, а там и народ из степи придет, — говорила Марьяна Фоминична, накрывая в зале длинный стол.
Люда не участвовала в приготовлении стола. Она шаталась из угла в угол, бесцеремонно шарила за зеркалом и под скатертью маленького столика возле окна. И Марьяна, и Лариса Фоминична, едва переступив порог залы с очередным блюдом в руках, бросали, как показалось Плетневу, настороженные взгляды в Людину сторону. Одна Лиза казалась безмятежной и равнодушной ко всему на свете.
«Ей чуть больше тридцати, — прикинул мысленно Плетнев. — А выглядит она старше Алены. Нет, нет, моложе, гораздо моложе», — поправил себя он, когда Лиза вошла в залу в следующий раз.
— Лизка наша только с виду чахоточная, а сама двужильная, — комментировала Люда. — В школе день-деньской с Маруськой, она из Степашковых, что вашу хату купили. Восьмилетку тянут. У нас теперь вместо начальной восьмилетка. В каждом классе учеников раз-два и обчелся. Да и тем не больно ихняя арифметика с химией нужны. Какая с коровами химия? Цоб-цобеть, в катух геть. Но наша Лизка за образование горой. У образованного человека, считает она, на душе светло и красиво. Да мало ли что наша Лизка говорит! А мне, к примеру, для чего, скажите, это образование? А не для чего. Считать я и без них умею, а в городе меня все равно за версту видно. Каждый городской мальчишка знает, что я де-ре-венс-кая. Так ведь, Сергей-воробей? Помнишь, мы тебя так в школе дразнили? Что, скажешь, я неправильно говорю? Ну да, ты-то у нас теперь городской. Ты там у них как рыба в воде. Зато здесь тебя за версту видать.
— Хочешь сказать, я уже чужой здесь? Интересно ты рассуждаешь. А я, представь, тут, среди родных просторов, гораздо лучше себя чувствую. Город — это, так сказать, среда обитания, а деревня — вдохновения.
— Ладно уж, не выпендривайся передо мной. Ушлый ты, оттого и везет тебе. Еще как везет! Простачков нынче не любят, смеются над ними, зато таких, как ты, чуть ли не героями величают. Ну да, по-теперешнему герой — это тот, кто нос по ветру держит, верно? Вот ты как-то трепался по телевизору, что будто бы по земле жуть как тоскуешь, что все деревенское уважаешь, как говорится, от щей до вшей, а возвратиться к нам насовсем вроде бы нету тебе дороги. И оттого тяжко у тебя на душе. Брехня все это, вот что я тебе скажу! Тебе наша жизнь только издалека такой заманчивой кажется, ну а как в мороз сбегаешь за версту по одному неотложному делу, враз оскомину набьешь. Не злись на меня — я сама рада бы в рай, да грехи не пускают.
— Значит, и ты меня не совсем забыла. Тронут. Признателен за честную критику, беспристрастная подруга детства, — попытался отшутиться Плетнев.
— Да ладно тебе. Со мной можно и по-простому. — Люда улыбнулась. — Это сколько же ты успел понаснимать картин? У нас тут штук пять крутили, а «Первых соловьев» недавно даже по телевизору показали. Помню, бабы все как одна под конец носами захлюпали… Я слыхала, в кино жирные денежки платят. Мне, что ли, податься туда? А что: пьяные мужики у магазина байки свои плетут, а ты про них в кино показываешь. Люди животики надрывают, и денежки платят.
— Думаешь, я ради одних денег работаю?
— Да, думаю. И правильно делаешь. Я тоже ради них целый день за прилавком торчу.
— Сравнила себя с Сергеем Михайловичем! — возмутилась подоспевшая Лариса Фоминична. — Тебя только и делают что по дворам ругают: кого обвесила, кому сдачу недодала.
— Его небось тоже среди своих ругают. Еще как ругают. Может, даже теми же словами, какими и меня, кроют. Верно, Михалыч? А по мне, так оно все одно, за что ругают. С детства к этому делу привычная. — Люда вдруг потухла, посерела. — Я ж не виновата, что такую дурную уродили. Вон Лизка — та к любому делу способная. И ласковая. А ласковый теленок, как известно, двух маток сосет.