Виктор толкнул дверцу. Но она почему-то не поддалась. Дергал, рвал ручку – замок заело, что ли?
Белая фигурка скрылась в алом автомобиле. «Форд» очень резво, не по городским правилам, сразу взял с места и исчез в потоке машин на Белинке. Ермолаев нажал на стартер – мотор, покряхтев, смолк. «Адам» оставался неподвижен, взяв в плен своего хозяина.
– Ты что, сдурел? – ошеломленно сказал ему Виктор. – Ушла ведь…
Он стукнул кулаком по ветровому стеклу и прилег головой на руль. Он не знал, сколько так сидел, когда кто-то рванул дверцу. И она открылась. Сразу.
Смуглое черноглазое остроносое лицо смотрело на него:
– Не хочешь свой раритет продать, а?
Ермолаев тупо моргнул.
– Что так долго доезжаешь? – усмехнулось лицо. – Ладно, мне тут стоять некогда, вот моя визитка, – он бросил на сиденье белый прямоугольник, который сразу соскользнул вниз, – надумаешь – звони. Сколько скажешь, столько и дам. В разумных пределах, но дам.
И дверца захлопнулась.
Ермолаев хотел подобрать визитку, но поленился наклоняться. Пожал плечами, повернул ключ зажигания… Мотор завелся мгновенно. Словно и не глохнул никогда в жизни.
Когда Ермолаев ехал обратно в Доскиново, солнце распалилось вовсю. Снег таял, а сороки метались над березами и орали как оглашенные.
Ермолаев жал на газ с таким ожесточением, так круто поворачивал руль, словно хотел слететь в кювет или вмазаться в один из заборов поселка. Ему нужна была скорость, чтобы успокоиться и, появившись дома, ничем не выдать себя. И еще ему нужно было заставить себя смириться с мыслью, что он ничтожество и в жизни его все кончено. Он только и может, что вкалывать, лишь бы семья концы с концами сводила. К ногам Снегурочки мир можно бросить, а он на что способен? Угольки вставить в глаза той ледяной кукле, которую слепил в своем дворе. Она сегодня-завтра растает, и что останется от мечты и безумия любви, которое его вдруг охватило?
А если в самом деле продать «Адама»? Продать его, оставить деньги на прожитье семье, а самому… самому уехать к другу на Урал. Там открыта маленькая артель, там ломают поделочные камни. А еще восточнее, в Амурской области, можно хорошо брать чароит – баснословный камень лилового оттенка, точно такого, как необычайные Снегуркины глаза…
Сейчас Виктору нужна была скорость, чтобы выгнать из себя эти странные, чуждые, опасные мысли, но «Адам», как ни старался, не мог выжать больше своих шестидесяти километров в час. Опять же – в городе ограничения по скорости. Ограничения по скорости, по мыслям, по чувствам… Надоело!
Он изо всех сил старался ни о чем не думать, когда ворвался в поселок, но остановился у своего забора – и дыхание перехватило. Снегурка стояла без головы. Рядом растерянно переминалась с ноги на ногу Люба.
Виктор выскочил из машины, ворвался во двор. Люба обернулась:
– Витя, извини… я хотела ей глаза другие приладить, угольки вымыло… но нечаянно нажала слишком сильно, вот голова и отвалилась.
Она растерянно протянула мужу раскрытую ладонь, на которой лежали две лиловые стеклянные пуговки.
Мгновение Ермолаевы мерились взглядами, потом Виктор отвел глаза, и Люба именно тогда поняла, что он от нее уйдет. Правда, потом она долго пыталась уверить себя, что это ерунда, это глупости. Виктор вскоре уехал в тайгу на промысел, вернулся с деньгами и привез ей «камень счастья», семья опять перебралась в город, Таня окончила институт и перебралась в Сидней, Женька тоже учился и собирался в Америку. Прошло почти десять лет, прежде чем это так и случилось…
Но случилось все же.
И самое смешное, что ушел он вовсе не к Ирине Петровой, которая к тому времени вышла замуж и уехала в Москву, а к другой нежной беловолосой девушке с лиловыми глазами, так напоминавшими Снегуркины глаза.
* * *
– Что, уже утеплилась? – хихикнул Степа, глядя на Валины ноги. – Люб, ты только погляди, Золушка наша уже обрядилась в свои хрустальные башмачки.
– А не пойти ли тебе, Степа… – лениво зевнула в ответ Валентина, всовывая ноги в суконные сапожки, носившие сакраментальное название «Прощай, молодость!» и бывшие чрезвычайно популярными среди продавщиц рынка.
Вообще даже странно, что в наше время эту обувку еще кто-то шьет. Но шьет-таки – Борская фабрика, которая находится, можно сказать, в двух шагах от Нижнего! А главная странность, что они пользуются таким неимоверным спросом. У грузовика, который по осени пристраивается в базарные дни к торговым рядам на Советской площади, мигом собиралась очередь из бабок, которые нарочно для этого приезжали из пригородов, и дамочек помоложе, в которых наметанный глаз сразу «разъяснял» рыночных продавщиц, вынужденных днями простаивать на студеном цементном полу в рынке, на который хоть кафель клади, хоть деревянные решетки настилай – все равно ноги будут стынуть. Каждый год по весне эти сапожки выбрасывают – они пропитываются жиром, брызгами крови и запахом мяса настолько, что моль от этого сочетания дуреет, ей вкусно – и она жрет эти несчастные сапоги, просто-таки чавкая от счастья. Нет, лето им не пролежать, одни клочья останутся! Поэтому их постоянно покупают сызнова. В рынке всегда зябко, даже в тридцатиградусную жару. А теперь Люба все еще ходила в кроссовках, но уже надела шерстяные носки и подумала, что в субботу или воскресенье нужно будет улучить час-другой и смотаться за сапожками. Если, конечно, в эти дни к ней не приедет Денис…
Элька поселилась у нее вчера, причем не на три дня, а на четыре, ну, уедет, значит, в пятницу. Так что все может быть!
Люба сняла с крючка в гардеробной полиэтиленовый пакет со своими вещами и принялась переодеваться. Старые брюки, старый свитер, все прячется под белый халат, который раз в неделю отдается в стирку. Сверху нарукавники, фартук с нагрудником. Потом еще фартук с карманами для денег.
Плащ и одежду, в которой пришла из дому, она повесила на вешалку и прикрыла простыней. Вообще надо бы пробежаться по хозяйственным рядам рынка – вдруг есть в продаже такие большие пластиковые пакеты для одежды. Может, если в них прятать вещи, да еще подвесить тряпочек надушенных, отвяжется этот рыночный дух, от которого Эльку просто наизнанку выворачивает?
Эх, не было у бабы хлопот, завела себе порося! Не было у Любы хлопот, завела себе сношеньку… ну, пока что еще не совсем сношеньку, но, видать, все к тому идет.
Наверное, она неплохая девчонка, эта Элька, хоть тощая, бледная и чуточку на ведьму похожа. Но это потому, что волосы черные и распущены по плечам, да и глаза тоже черные. А так-то она тихая, молчаливая. Приходит из больницы, ложится на Женькин диванчик и надевает наушники. Сказала, что учит английский – ну, чтобы от Женьки не отставать, – или музыку слушает. Телевизор не любит, книжек не читает – говорит, сразу начинает кружиться голова и подташнивает от вида мелких буковок. Сначала Люба удивилась – да разве так бывает? – а потом поняла, что запросто, потому что Эльку тошнит от всего на свете, ну и, само собой, от запахов Любиной одежды, насквозь пропитавшейся рынком. А когда за стенкой, у соседей, которые встают очень рано, начинают жарить колбасу, Элька со стоном несется в туалет. И вот уже которое утро Люба с тоской слушает мучительные звуки, доносящиеся оттуда и напоминающие не то стоны, не то рычание.