комитета Государственной думы вообще и военной комиссии во главе с Гучковым и полковником Энгельгардтом в частности была фикцией. Они совершенно выпустили из рук управление Петербургским гарнизоном, и оно как-то незаметно перешло в ведение «военной секции» Совета рабочих и солдатских депутатов, обильно расклеивавшей по городу приказы, отменявшие все, что на военной службе вообще можно было отменить, устанавливающие новые права солдата-гражданина и сводящие к нулю положение офицеров.
Приказ этот, по существу, был сумасшедшим бредом, а в обстановке военного времени он являлся предательством и изменой. Благодаря его демагогичности он, как молния, разошелся по казармам и сразу обратил огромный гарнизон в стадо животных.
Из Кронштадта вчера вечером были получены кошмарные известия о массовом убийстве офицеров на эскадре и в Кронштадтском порту. По слухам, были убиты начальник порта адмирал Вирен, адмирал Небольсин и более ста пятидесяти офицеров были замучены и сброшены в прорубь. Утром было получено известие об убийстве командующего флотом адмирала Непенина. Сообщение с Кронштадтом было почти прервано.
Несколько человек, вырвавшихся оттуда, передавали уму непостижимые подробности совершившихся злодеяний. Особенно жестокие убийства были во второй бригаде линейных кораблей, где на судах происходила форменная бойня офицеров.
Офицерство Петрограда было терроризировано и пряталось по домам. Главное, оно было не организовано. В первые дни не нашлось человека, который объединил бы вокруг себя офицеров, поэтому был упущен целый ряд благоприятных моментов, когда можно было легко и в корне подавить начавшийся мятеж. Например, броневой дивизион был отдан в руки взбунтовавшихся, в то время когда его можно было удержать в офицерских руках. Понятно, что можно было совершить, имея такое оружие в своем распоряжении…
Взвесив создавшееся положение, мы с бароном пришли к убеждению, что в данный момент можно думать только о том, как составить круг лиц, безусловно преданных их величествам, и выжидать дальнейшего развития событий. Хотя и было всенародно объявлено, что с падением старого режима все люди равны и свободны и никому нет дела до того, кто к какой партии принадлежит и кто как думает, жизнь показала иное, и поэтому было необходимо быть сугубо осторожным при создании нашей организации, каковая должна была быть тайной и основанной на чисто масонских принципах с применением иезуитских методов работы и борьбы…
Но мы решили ничего не предпринимать без согласия на это ее величества, и поэтому я немедленно же написал письмо Ю.А. Ден с просьбой передать его на благоусмотрение ее величества. В этот вечер я не вернулся в Царское Село, а остался ночевать у барона, тем более что наша беседа затянулась почти до самого утра.
«Ее величество и их высочества находятся в опасности, – писал я на другой день у себя в лазарете Юлии Александровне. – То, что мне пришлось пережить за эти последние дни, и то, что мне пришлось видеть своими глазами, слишком красноречиво говорит, к чему мы идем и чего мы можем ожидать. Я только что вернулся из Петрограда. Настроение там отвратительное. В городе царит полнейший произвол. Все находится в состоянии полной сумятицы и неразберихи. Глубокоуважаемая Юлия Александровна, вникните в мое письмо, поймите чувства, которые обуревают меня в эту минуту. Есть еще люди, преданные их величествам. Мы хотим собраться, организоваться и стать посильно на страже их величеств. Мы отдаем наши жизни им на служение. В этом наш долг, в этом наша жизнь. По всему видно, что их величествам нельзя будет оставаться в России. Им грозит слишком большая опасность. Если эти негодяи не выпустят их, мы найдем способ освободить их величеств из этого подлого плена. Мы готовы на все.
Умоляю Вас довести до сведения ее величества это письмо. Мы сделаем так, как ее величеству угодно будет. Лично моя жизнь кончена. Я готов бросить своих родителей, свой дом, и единственным счастьем для меня на этом свете будет непосредственная служба их величествам.
Прошу Вас, умоляю Вас, передайте государыне, что, если она покинет Россию, я готов последовать за ней в качестве последнего слуги! Это единственное, к чему я могу сейчас стремиться!
Я надеюсь, Вы поймете меня и простите за смелость обращения! У меня сердце разрывается на части при мысли о том, что я не с Вами, что мне пришлось третьего дня покинуть дворец…
На все воля Божья!
Я еле владею собой, чувствую себя совершенно разбитым морально и физически. Я никогда не забуду Вашего отношения и участия, которое Вы проявили ко мне. Передайте ее величеству мои чувства безграничной любви и преданности до конца дней своих.
Пошли Господь сил и крепости в эти безмерно тяжелые и кошмарные дни! Да сохранит Вас Господь Всемогущий милостивой десницей Своей».
Я подписал письмо, потушил лампу на письменном столе и сел в глубокое кресло перед окном.
Город тонул в прозрачных лучах лунного света. Жизнь замерла. Только немногие испуганные обитатели быстро спешили по пустынным улицам домой. Изредка, оглашая воздух пронзительным ревом, проносились автомобили, нарушая дремоту спящего в тяжелом сне города… Я стал забываться в полусне.
– Артемин! Держи ее, шкуру проклятую! Ишь, буржуйка стоеросая! С нашим братом якшаться не хотит! – услышал я пьяный голос с улицы.
Я очнулся и взглянул в окно. Напротив нашего дома на тротуаре сидел мертвецки пьяный солдат. Его сотоварищ в подобном же состоянии беспомощно обнимал фонарный столб. Вдали на улице виднелась бегущая женская фигура, которую, видимо, преследовали эти герои… Солдат, державшийся за столб, вместо ответа прохрипел могучим басом:
– Поглядь, Никола, як вона зашпаривает!.. Не желит, значит, понимать, что теперича свобода!
Очарование ночи прошло… Это была жуткая, мрачная действительность. Я отошел от окна.
Глава XI
Совершенно не чувствуя усталости после бессонной ночи, я вышел на улицу.
Первое дыхание наступающей весны чувствовалось в воздухе. Мелодично журчала вода, темными струями катясь по канавкам, и с тихим шелестом, шурша по крышам, падал на землю талый снег. Он рыхлел и топорщился под солнечными лучами, которые лились с бледного северного неба.
Природа просыпалась. Неугомонные воробьи бойко чирикали, перелетая стайками, и ожесточенно барахтались в кучах талого снега. В этот тихий, ясный день не хотелось верить, что в этом мире, столь лучезарно освещенном лучами полуденного солнца, властно и неумолимо ломавшего оковы зимы, творилось столько мерзости, низости и безобразия…
Творилось неслыханное насилие над волей стопятидесятимиллионного народа, и величайшая в мире страна отдавалась на потоп и разрушение…
Надо было быть слепым и глухим, чтобы не видеть и не слышать того, что делалось вокруг нас. Надо было быть преступным оптимистом, чтобы самому