Раймон Рекули писал о событиях ночи на пятницу 31 июля: «Когда около часа я вышел с другом из редакции, на углу улицы Друо до нас донесся звонкий цокот кавалерийских копыт. Кафе уже закрывались, но вокруг было достаточно народа. По булыжнику копыта грохотали еще звонче. “Кирасиры едут!” – крикнул кто-то. По толпе словно разряд тока пробежал. На всех этажах начали распахиваться окна. Люди лезли на скамьи, на столики кафе. Массивный таксист вскарабкался на крышу своего автомобиля, рискуя продавить ее. Вслед за ватагой ребятни появились всадники. В полном обмундировании, в шлемах с плюмажами, в плащах до пят их гигантские фигуры заполнили всю улицу. У всех разом сорвалось с губ восторженное: “Да здравствует Франция! Да здравствует армия!” Таксист на крыше автомобиля прыгал и кричал громче других, швыряя в воздух фуражку и размахивая руками, словно мельница»{193}.
Той же ночью мальчик-посыльный из Le Temps увидел, как наклеивали приказ о мобилизации на Центральном почтамте на Итальянском бульваре. Около четырех утра 1 августа он вбежал в кабинет редактора с криком: «Объявили!» Сотрудники высыпали на улицу – увидеть своими глазами. Перед небольшим листком голубого цвета (российский был сиреневым), наклеенным на одном из окон почтамта, собралась толпа. «Мобилизация – это не война», – настаивал премьер-министр Вивиани, подписывая приказ. Однако, по словам Раймона Рекули, «ему никто не поверил. Если это и не война, то что-то не менее ужасное»{194}. Французская армия получила указания не подходить ближе 10 км к немецкой и бельгийской границам, чтобы вина за вторжение целиком пала на Берлин.
Сэр Фрэнсис Берти писал, когда началось формирование войск: «Население держится спокойно. Но сегодняшнее vive l’Angleterre [“Да здравствует Англия!”] завтра может смениться perfide Albion [“коварным Альбионом”]. Меня приглашали отобедать на виллу Эдмона де Ротшильда в Булонь-на-Сене, однако встречу пришлось перенести в Париж, поскольку всех лошадей и автомобили реквизировали для военных нужд. Его электромобиль, как и другой транспорт без специального пропуска, не может выехать за пределы enceinte [границ города]. Четыре наших лакея отправились каждый в свой полк сразу же, а младший дворецкий уехал 10 дней назад, трое других слуг тоже встали под полковые знамена. Я попросил, чтобы моему шоферу-французу выдали бронь»{195}. Народный гнев обрушился на принадлежащие немцам компании – в частности, на Maggi, тем более что мелкие французские молокозаводы и без того считали пищевой гигант опасным конкурентом. Под безучастными взглядами полиции толпа громила немецкие и австрийские магазины. Вивиани, выступая в палате депутатов, заявил: «Германии не в чем нас упрекнуть. Под ударом оказались независимость, достоинство и безопасность, завоеванная Антантой для Европы». Его речь удостоилась бурной овации.
Жившая во Франции американская писательница Эдит Уортон весь июль отдыхала в Испании и на Балеарах. Вернувшись 1 августа в Париж, она поняла, что от планов провести остаток лета в Англии придется отказаться: «Все казалось чужим, зловещим, призрачным, словно наэлектризованный перед грозой воздух. Временами я чувствовала себя так, будто умерла и очнулась в параллельном мире. Так оно, по сути, и было»{196}.
4. Британия решается
Теперь вся Европа ждала, что предпримет правительство Асквита. Александр Фрейд в Вене писал своему брату Зигмунду, не в силах поверить, что Британия вступит в войну вместе с Россией: «Цивилизованный народ не встанет на сторону варваров», – доказывал он{197}. Многим немцам тоже не верилось, что Британия примет участие в потасовке, до которой Альбиону вроде бы нет никакого дела. Моряк Рихард Штумпф негодовал по поводу того, что каких-нибудь несколько недель спустя после Кильской регаты, где с дружескими почестями встречали эскадру королевских ВМС, Британия может оказаться по другую сторону фронта: «Горько думать, что ими [британцами] на самом деле движет зависть, презренная зависть к конкуренту»{198}. Германия откладывала объявление войны с Францией до 3 августа в надежде сохранить британский нейтралитет. Кайзер по-прежнему на него уповал, обнадеженный итогами разговора между своим братом и королем Георгом V: принц Генрих привез из Лондона заверения британского монарха, что его страна в европейские конфликты вмешиваться не намерена. Вильгельм II рассчитывал, что Британии хватит мудрости этой доктрины придерживаться, ведь «у дредноутов колес нет».
Путешественник по Франции писал: «Тому, кто не был в то время в Париже, не понять, с какой затаенной тревогой французы дожидались, пока скажет свое слово Британия»{199}. Намерения правительства Асквита оставались неясными. Передовица The Times от 29 июля пела хвалу британской самоотверженности: «Мы издавна считали своей задачей поддерживать равновесие сил в Европе» – и уверяла, что Антанте с Францией в составе «мы сохраним преданность, что бы ни случилось». Французов, однако, эти торжественные речи только раздражали. Их интересовало одно – будет ли британская армия сражаться с ними плечом к плечу. Пока выходило, что нет.
Грей, Черчилль, Холдейн и Асквит требовали от Британии честности по отношению к остальным союзницам по Антанте: еще 29 июля министр иностранных дел неофициально пригрозил уйти в отставку, если правительство продолжит юлить. Первый лорд Адмиралтейства по-хорошему и по-плохому уговаривал своего друга, министра финансов, бороться с упрямым нежеланием Ллойда Джорджа втягивать Британию в конфликт на Континенте. Черчилль высказал абсурдное предположение, что участие в войне обойдется недорого: «Вместе мы можем развернуть большую социальную программу. <…> Война на море будет дешевой». Тем не менее, когда мобилизацию начала Россия, большинство британцев противилось мысли, что их родина должна последовать ее примеру. 29 июля Daily News твердо заявляла: «Самое главное, что мы можем сделать для мира на земле, – четко обозначить, что ни один британец не принесет свою жизнь на алтарь российского господства в славянском мире». Лейбористы подумывали призвать профсоюзы устроить всеобщую забастовку, если Асквит решит участвовать в войне. «Вся Европа вооружается», – тоном стороннего наблюдателя возвещала Daily Mail 30 июля и не менее отстраненно два дня спустя: «Европе грозит катастрофа». За обедом 31 июля российский посол граф Бенкендорф сообщил литератору Морису Бэрингу, что они с французским посланником подозревают: Англия сражаться не намерена{200}.
Левоцентристская Daily Chronicle 31 июля радовалась отсутствию национал-шовинизма: «Весьма обнадеживает – по сравнению с тем, что мы наблюдали некоторое время назад, – полное отсутствие антинемецких настроений. За последние несколько лет у англичан во многом заново открылись глаза на общность наших интересов с великим народом, чья история и культура ближе, чем у всех остальных европейских государств, к нашей собственной; сама мысль о разрушительной вражде между нашими странами кажется сейчас куда более отвратительной, чем, скажем, поколение назад». В этот день Manchester Guardian первой из британских газет предположила, что Британии придется воевать, если Франция подвергнется нападению. Однако газета в принципе отрицала возможность вторжения Германии в Бельгию, поскольку подобное вторжение было бы нарушением гарантирующего нейтралитет Бельгии договора 1839 года, который подписали и Берлин, и Лондон.
Солдат Валлийских королевских стрелков проснулся в дорчестерской казарме в 6 утра солнечной пятницы 31 июля под звуки развеселой «Люблю шагать по побережью» (I Do Like to be Beside the Seaside), исполняемой полковым оркестром. И все же многие британцы уже чувствовали надвигающийся на их берега шторм. Адъютант Адмиралтейства Норман Маклеод: «Ощущаю тревогу: 1) поскольку война мне отвратительна; 2) боюсь финансово-экономического кризиса – люди закупают продукты огромными партиями. Банковские ставки подскочили на 10 %. <…> Думаю, ура-патриотизма поубавится от этих тягот». К министру финансов явилась делегация из Сити – доказывать, что «единственный способ спасти мир – это не ввязываться в конфликт, чтобы могущественный британский рынок по-прежнему мог выступать международным экономическим арбитром». 1 августа Daily News опубликовала статью редактора газеты Альфреда Гардинера «Почему мы не должны сражаться». Автор пишет: «Где в этом огромном мире наши интересы сталкиваются с немецкими? Нигде. Тогда как с Россией у нас имеются потенциальные разногласия в Юго-Восточной Европе и Южной Азии». После субботнего заседания Кабинета Поль Камбон сообщил Грею (на французском, через переводчика, поскольку на официальных переговорах он пользовался исключительно родным языком), что категорически отказывается передавать в Париж решение Лондона – вернее, отсутствие оного{201}.