Я отшатнулся и прижался затылком к стене. В груди у меня гулко билось сердце, кровь стучала в ушах. Почему-то хотелось орать и ломать все вокруг. Так, спокойно. Чего это ты, Эстре, вдруг так разозлился? Ничего же не произошло. Ну, пришел муж к жене, ну, лежат в обнимочку, болтают, улыбаются. Они даже любовью не занимаются, просто лежат.
«Они слишком довольные», — пропел едкий внутренний голос, но я тут же задушил его. А какое мне, собственно, должно быть до них дело? Чего я вообще ждал, что Эдар ко мне придет? Пусть себе развлекаются. Сегодня он, завтра я. Что я, первый раз, что ли, дожидаюсь, пока муж с молодой женой наиграется? Завтра приду и…
О боги, я что, правда ее хочу? Не может быть. Это все ночные костры. Надо завести привычку ложиться спать пораньше, чтобы они меня не заводили.
Успокоив себя так, я вернулся в спальню, выпил рюмку крепкой горькой настойки и лег спать.
На следующий день я снова увязался следом за Бардосом, хоть тот и предупредил меня, что собирается заниматься пчелами. Я удивился тому, как сильно меняется его работа день ото дня, но Бардос мне пояснил, что не терпит однообразия, и каждый день берется за что-нибудь новенькое. Оказалось, в доме Великой Матери есть какой-то щит со списком работ на день: подходишь, выбираешь, записываешься у какого-то деда, берешь нужные инструменты и идешь работать. Потому-то Бардос и бывает каждый день в доме Лан, хотя проживает в мужской общине.
— Но тебе одному лучше там работу не брать, — тут же предупредил Бардос, вручая мне стопку каких-то тряпок, похожих на хламиды для Чистого дня, и две огромных плетеных корзины, в каждую из которых запросто можно было усадить Лан.
— Почему? — удивился я, хотя вовсе не горел желанием туда идти: если только просто поинтересоваться, чем тут народ занимается.
— Опыта у тебя нет, — пояснил Бардос, взваливая на плечи короб, набитый какими-то странными штуками. — Вот, например, сегодня мы пойдем с тобой за медом. Ты пчел окуривать умеешь?
— Нет, — помотал головой я.
— А бочку для выгонки хоть раз в глаза видел?
Я снова помотал головой.
— Вот-вот, — Бардос наставительно поднял палец. — Тебе с наставником надо ходить: со мной, например. Если будешь делать все так, как я говорю, тебя ни одна пчела не ужалит.
Я приободрился: возможность быть многажды ужаленным меня действительно страшила.
Как и за день до этого, мы вышли за пределы города. Некоторое время шли по дороге, вдоль которой тянулись поля с торчащим из них стриженым соломенным лесом. Потом потянулись бесконечные покосы. Людей было много, они торопились сметать стога, пока погода не испортилась. Солнце светило ярко, но уже как-то по-осеннему: грустно, что ли. Оно еще грело, но уже не обжигало.
— Осень скоро, — словно прочитав мои мысли, заметил Бардос, оглядывая луга. — Как там Лан: ребеночка еще не ждете?
— Мне-то откуда знать? — чуть раздраженно ответил я.
— Ну, ты же ее муж, — невозмутимо пояснил Бардос. — Она вам троим первым делом скажет. А вы уж нам.
Я не стал отвечать. Почему-то не хотелось портить такой замечательный день мыслями о Лан. Тем более, что мы, похоже, пришли, куда надо: слева в некошеной траве виднелись какие-то крошечные домики, а над ними с гудением вились темные точки.
— Ну-с, приступим, — Бардос скинул свою ношу на пол. Я тоже опустил корзины. Пчелы возле меня пока не вились, но я слышал их гудение, и это заставляло нервничать.
— Надевай, — предложил Бардос, и сам принялся облачаться в принесенные мной тряпки. Это оказались вовсе не хламиды, а что-то непонятное: как будто рубашка и штаны сшиты вместе. Забираться в это нечто полагалось сверху. Помимо плотной застежки, у него были еще и затяжки на концах рукавов, штанин и на вороте. Натянув эту странную штуку, я почувствовал себя глупо. Затем пришлось надеть еще и двойные перчатки. Они тоже затягивались на запястье. А потом Бардос нахлобучил мне на голову странную штуку вроде шляпы с вуалью, какие носят наши вдовушки, вот только вуаль не свисала вниз, а опять-таки стягивалась на шее. Как просветил меня Бардос, эта штука называлась «накомарник». И я так и не понял, почему «накомарник», а не «противопчельник», скажем, или хотя бы не «откомарник»: слово «накомарник» как будто говорило, что комар тут я, и потому на меня должна быть надета эта дрянь, чтобы я не кусался.
Впрочем, в таком наряде я почувствовал себя уже куда более защищенным и даже позволил себе подойти и рассмотреть один из ульев, пока Бардос поджигал какую-то труху в странном устройстве с мехами. Пчелиный домик был маленький — всего-то по пояс мне. Да и то стоял на «ножках», вбитых в землю. Внизу у него было небольшое отверстие, и пчелы деловито сновали туда-сюда.
— Держи, — сказал Бардос, вручая мне эту странную штуку с мехами. — Будешь на нее нажимать, она будет дуть дымом. На пчел направишь — они сразу разлетятся. Только сильно не увлекайся.
Я ради пробы пару раз фыркнул, и из отверстия действительно вырвалась дымная струя воздуха. Бардос тем временем ухватился за крышку домика, поворочал ее, снял и положил рядом. Гудение сразу усилилось. Я с любопытством заглянул внутрь.
— Драконья сила! Как же их много! — вырвалось у меня.
— Это разве много? — спокойно ответил Бардос, делая мне знак, чтобы я пофыркал дымом. — Вот помню как-то раз они роились — о-о-о!
Он многозначительно поднял вверх палец в объемной перчатке.
— Роились — в смысле, над головой летали? — не понял я.
— Нет, роились — то есть за новой маткой полетели, — пояснил Бардос, бесстрашно запуская руки внутрь улья. — Они же как мы, асдарцы: мать у них главная, остальные — работяги. Ну, в общем, родилась у них, значится, новая матка — молодая, сильная. И, как водится, решила себе новое местечко найти. Вылетела, над полями-лугами полетала, осмотрелась, увидала красивое дерево, да и села на него. А пчелы-трудяги тут же ее облепили. Один слой, другой, третий. А потом уже — будто шуба на ветки того дерева надета. И все гудит, шевелится: дом новый, значит, строить собрались для своей матки. Вот это было много. Я столько пчел за всю свою жизнь не видел, а тут — в одном месте. Даже снимать их боялся. Сильная была матка. Жаль, не получилось у нее чего-то. А какой мог бы быть улей! Ты окуривай давай, окуривай, не отвлекайся. У меня тут уже все черно, не вижу, что делаю.
Я, честно говоря, едва сдерживался, чтобы не бросить все и не дать деру: как только Бардос сунулся внутрь, пчелы сразу решили нас атаковать. Они были повсюду, и их сердитое гудение заставляло сердце биться чаще. Особенно неприятно было то, что они ползали по «вуали» — прямо у меня перед глазами. Я даже один раз фыркнул дымом себе в лицо. Естественно, тут же случайно вдохнул и закашлялся.
Бардос всего этого словно бы не замечал, хотя пару раз все-таки выругался: видно, ужалили и сквозь несколько слоев ткани. Он доставал из улья какие-то бесформенные штуковины. По виднеющимся тут и там деревянным участкам я понял, что когда-то они были деревянными рамками, но пчелы щедро облепили их сотами. Бардос складывал рамки в корзины, а на освободившееся место вставлял новенькие — ровные, чистые, со странной восковой серединкой, размеченной правильными шестиугольниками: явно пропечатанной искусственно. Полчаса назад я бы непременно поинтересовался, как это сделано, но сейчас все, о чем я мог думать — как бы поскорее отсюда уйти.
К моему ужасу, на одном улье Бардос не остановился, и мы обошли еще три, заполнив корзины доверху. Только тогда он удовлетворенно выругался и снял накомарник.
Я его примеру не последовал: конечно, мы отошли на достаточное расстояние от ульев, но возле корзин все еще вилась куча пчел, и я упорно отгонял их — и от корзин, и от себя.
— Эстре, да оставь ты этих бедняг, — сказал Бардос, выбираясь из жаркого костюма. — Ну, подумаешь, ужалит тебя парочка. Не смертельно. Говорят, даже полезно.
Но у меня было другое мнение на этот счет, и я усердно фыркал дымом, хотя труха внутри едва-едва дымила — то ли почти прогорела, то ли почти потухла.