это что другое. Возможно…
Той ночью я не смог заснуть. Все вокруг твердили про демонов и духов. Зарифа вообще не желала разговаривать о болезни матери. Зарифы уж больше тоже нет. Может, неспроста она всегда сначала сама пробовала то, что ел я? Теперь не узнать…
Аззан и Луна
Когда грохотали последние удары свадебного барабана Асмаа, Аззан нежился на прохладном песке с Наджией, любуясь ее лицом, ничего красивее он в жизни не видел. Он повторил ей строки аль-Мутанабби:
В пустыне девушки и строже, и стройней,
Скупы в словах и не чернят бровей.
Красотки города – их лица тешат взгляд,
Но лик дикарок мне милей стократ.
Ни суеты, ни фальши, ни изъяна –
Их красота чиста и первозданна[23].
Ее звонкий смех зазвенел в тишине пустыни.
– Это и есть тот самый аль-Мутанабби?
Аззан вздохнул.
– Он, Наджия, он самый.
– Что еще за дикарки? – Она, притворившись обиженной, надула щеки.
– Эх, Наджия, как часто мне судья Юсеф повторял: сердце, сердце… Я не понимал тогда. Сейчас мне ясно, о чем он со мной говорил.
– Так уж и ясно? – покосилась Наджия, ничего не поняв, но разозлившись оттого, что речь опять зашла о судье Юсефе. Она нахмурилась, но Аззан продолжал:
– Когда он взял в жены Марьям, сказал мне, что сердце его перестало отзываться на красоту мира, его заняли только думы о жене и детях. А потом вообще проговорился, что раскаивается: не внял он предостережению аль-Газали[24] не сочетаться с женщиной браком, как бы нужда ни заставляла.
– С ума сойдешь, читая этого аль-Газали! Какая нужда-то?
– Да помилует Аллах душу судьи Юсефа. Скончался, а на голове ни единого седого волоса… А у аль-Газали, дорогая, много сочинений, никто с ума не сошел от них. В них великие тайны мироздания заложены, да только не всякий может их постичь и прочувствовать.
– А ты, Аззан?
– И я! Сердце-то ты мое железной хваткой прикусила! Куда там ему до целого мира! Что в нем там отразится, Луна моя, как в зеркале?
– Но ведь я же твое зеркало!
Он замолк. Барханы вокруг них хранили молчание. В ушах у Аззана били свадебные барабаны Асмаа и лязгали серебряные браслеты с запястий Наджии, прерываясь ее журчащим смехом. Затем вдалеке послышался ее голос, она рассказывала о рукодельных вещицах, которые сдает торговцу для продажи туристам в Матрахе. И вскоре все стихло. Даже негромкие стихи аль-Мутанабби. Лошади, ночь, пустыня, копье, меч, пергамент, перо… И вдруг раздался густой бас судьи Юсефа:
«Тот, кто сделает над собой усилие, избавится от ненужной похоти и никчемного гнева, низких поступков и дурных помыслов, тот, кто наедине с собой притупит свои страсти и прислушается к внутреннему голосу, найдет себя в вышнем мире, и откроется ему истина, и сам Аллах будет говорить с ним через его сердце, без слов. И тогда для него все мирское померкнет. Он будет зреть только Всевышнего. И днем, бодрствуя, и ночью во сне он будет ощущать струящийся через него свет. Он сможет видеть ангелов и пророков, перед ним будут представать картины из другого мира. Для него разверзнется земля и распахнется Царствие Небесное. Он узрит то, что и представить и описать невозможно. И ничего не скроется от него на Земле от восточных до западных ее пределов. Посвяти себя Всевышнему на семь дней! Никого больше не вспоминай и не упоминай в эти дни, кроме Него. Соблюдай строгий пост днем, ночью по мере возможности. Избегай людей, ни с кем не говори. И тебе явится чудо земное. Еще через семь дней ты станешь свидетелем чуда небесного. Еще через семь дней ты войдешь в Царствие Небесное. А через сорок – Аллах дарует тебе свои щедроты».
Аззан дрожал. С него ручьями лился пот.
– Да что с тобой? – склонилась над ним Наджия.
Он взглянул на нее глазами, полными ужаса:
– Мне нужно идти. – Схватил сандалии и зашагал прочь.
«Я боюсь, судья Юсеф! Боюсь. Сердце мое будто ястреб унес и схоронил у себя в гнезде. И вокруг все черно. Ничего не вижу, судья Юсеф! Ничего не видать!»
Абдулла
Зарифа рассказывала, что младенцем я хныкал без перерыва. Сестра отца захотела забрать меня к себе, после того как муж помирился с ней и принял обратно. Но отец запретил и поручил мое воспитание Зарифе. Он купил несколько телок, дающих жирное молоко. Но и оно не успокаивало меня. Зарифа, чтобы я заснул, засовывала мне в нос лист табака или, решив, что я мучаюсь от боли в ушах, заливала туда по капельке кофе. А если она думала, что меня беспокоят глаза, то брала меня к кормящим женщинам, чтобы они брызнули мне в них своим молоком. Чуть я подрос, и она повесила мне на шею амулет от сглаза и убедила отца сделать мне в ухе прокол для серебряной серьги, которая будет хранить меня от демонов темного мира. Меня, мальчишку, им похитить ничего не стоит, как когда-то мою мать! Она собственноручно делала мне на шапочках вышивки и гордилась, что я единственный в аль-Авафи ребенок, который надевает по праздникам сандалии и индийскую накидку с блестящими нашивками, в которых все отражалось, как в зеркальцах.
Вспоминая это, Зарифа посмеивалась. Она воспитывала меня до «дня большого гнева», как она это называла, когда между ней и отцом произошла ссора, причины которой мне неизвестны до сих пор. Отец удалил ее от себя и женил на ней самого строптивого и норовистого из рабов – Хабиба, который был младше ее как минимум на десять лет.
Лондон
Машины свадебного кортежа Асмаа и Халеда вернулись в аль-Авафи незадолго до рассвета. Запал певиц и танцовщиц охладел. Некоторых неумолимо клонило в сон. А в этом время Мийя сидела перед окном в кресле. Все происходящее казалось ей нереальным. Сначала ее неожиданно выдали замуж за сына торговца Сулеймана, потом сестра вышла за сына Иссы-мигранта, а младшая Холя все ждала двоюродного брата Нассера. Было слышно, как она бормочет себе под нос на свадьбе Асмаа: «Господь мой, направь ко мне Нассера!» Все понимали, что возвращения его ждать бессмысленно, но упрямая Холя никого не хотела слушать. Мийя загляделась через распахнутое окно на горы, утопающие в темноте, переложила малышку с руки на руку и подумала: «Если вся эта жизнь похожа на сон, когда же мы очнемся наконец?» Она погладила дочку по голове и прошептала ее имя: