Дождь прекратился, и я пошел по ночному городу. Я услышал звуки аккордеона. На автобусной остановке сидел человек и играл мелодии неизвестных мне песен, то изумительно нежно, то снова яростно. Вокруг стояли люди и слушали. Под конец он заиграл удивительно тихо и размеренно, мне пришлось протиснуться вперед, чтобы услышать его. В ночном Минске было не так много оживленных мест, сегодня ночью таким местом была эта остановка, много минчан ожидали троллейбус и обсуждали последние события.
Я вернулся в гостиницу. С проститутками здесь все обстояло очень просто. Они сидели группой слева, в сумеречном холле, и едва я поднялся в комнату, как раздался звонок, и какая-то Наташа предложила навестить меня. Она беспокоила меня только потому, что я не обратил внимания на ее написанную от руки и аккуратно при помощи линейки оторванную от клетчатого листа записку, которая лежала на телефонном столике, и не набрал ее номер, а также не позвонил ее подруге Нине из другой записки, написанной таким же детским школьным почерком. Так было всегда, независимо от того, когда я возвращался домой.
Я поднялся на двадцать второй этаж в верхний бар. Здесь три девицы всеми доступными им средствами вербовали клиентов: танцевали перед каждым, оголялись и демонстрировали то, что имели. Но ничто не помогало. Революционные ночи плохо сказываются на бизнесе. Даже залитые дождем. Даже проигранные. Я спустился в нижний бар. Его хозяин вчера вечером ударом кулака уложил на пол одного из посетителей – тот этого заслуживал. Сегодня огромный толстый Михаил проводил здесь вечер со своими нервными друзьями в черных кожаных куртках. Он то и дело окидывал взглядом зал, и только когда он поднялся с места, я увидел, насколько он на самом деле огромен. Богатырь. Он подошел к бару, пожал мне руку, мы посмотрели друг другу в глаза.
– Я сразу все понял.
Он все еще тряс мне руку.
– Я сразу понял, что ты солдат.
Я кивнул, он кивнул в ответ и опять вернулся к друзьям.
Ночь была беспокойной, я слышал шум и ворочался в постели. Это напоминало вечер накануне перехода через Одер и дни, проведенные в Белостоке, только с каждым разом все становилось серьезнее. Утром начиналась последняя треть пути, и то, что лежало по ту сторону Минска, находилось за пределами моего воображения. До сих пор я имел некоторое представление о дороге, и на крайний случай были припасены один-два адреса. Теперь с этим было покончено. Вновь и вновь подолгу звонил телефон, я накрыл голову подушкой, но это было бесполезно, так как вскоре раздался стук в дверь. Наташа была весьма настойчивой.
Дринк водка!
Я пошел дальше. Минск, наконец, остался позади. И наконец, на дорожных указателях появилось слово «Москва» – семьсот километров с небольшим, от одного указателя до другого был день или два пути. Первое время я избегал трассу М1 и шел по старому шоссе через деревни.
Я выглядел теперь совсем как русский. Последнее, что я сделал в Минске, – сходил в парикмахерскую. Мне нравилось это слово – парикмахерская. Из многочисленный заимствований, сделанных русским языком из моего родного, оно было моим самым любимым. Оно умело скрывается и так просто отгадывается. Peru¨ckenmacher – разве можно угадать это немецкое слово, заметив где-нибудь на стене невыносимо длинную надпись на кириллице? Стрелка под вывеской указывала в подворотню, я последовал в заданном направлении и увидел сидящую на стуле рослую блондинку, красившую ногти.
– Постригите, пожалуйста. Как-нибудь по-русски!
Она была очень сосредоточенна и не подняла головы:
– Минуточку.
Мы вместе наблюдали за тем, как ярко-красный лак высыхал на ее длинных ногтях, после чего пошли в небольшой зал парикмахерской. Безо всякого выражения и не переставая ни на секунду жевать жвачку, она показала мне мое место и сделала с моей головой то, что требовалось. После того, как она меня постригла, я ее разочаровал, отказавшись от геля для укладки волос: я уже получил от Олега свое русское помазание и не хотел перебивать парфюмом запах полыни. Парикмахерша так сильно тогда на меня рассердилась, что мне не удалось загладить оскорбление даже с помощью хороших чаевых, но все это было уже в прошлом. Порой в пути я проводил рукой по макушке и начинал смеяться.
После Минска дни стали мягкими, как и положено в конце лета, никогда мое путешествие не казалось мне более приятным. В Смолевичах пахло свежераспиленной древесиной, это была лесная местность, здесь было мало людей и много леса, встретилась лесопилка: показалась на мгновение и снова пропала. Ни остановки в Смолевичах, ни отдыха. Дорога делала большой крюк, огибая поле со стерней, – я пошел напрямик. Стерня стояла насмерть, как вбитые в доску гвозди, когда я по ней шел, она с хрустом взрывалась от злости, что я иду не босиком, она бы с радостью разодрала мои ступни до крови. Но Олег не зря искупал меня в полыни. Ночью после бани мне приснился сон. Я мог летать, это было не так трудно, как кажется, нужно было только сосредоточиться. Я висел в воздухе, а полет осуществлялся посредством равномерных взмахов согнутыми в коленях ногами, технически это напоминало езду на дрезине. Когда я переставал поднимать и опускать ноги, я проваливался вниз. Но если у меня получалось, то я летел.
Если день был благоприятным для меня, он расстилал передо мной ковры, и трава на обочине была только что скошенной. Нынешний день благоволил ко мне, и я шел, словно по мягкому мху. Косари лежали на лугу в сене, они скинули резиновые сапоги и сняли портянки, косы блестели на солнце; когда я проходил мимо, меня провожали усталые взгляды. Один из лежащий приподнялся. Я привык к этому скупому и немому приветствию, предназначенному для чужаков. Ни дружески, ни враждебно. Не смотреть, не спрашивать, идти дальше. «Лес, болота и песок». Это стихотворение я нашел в библиотеке минского Дома литераторов, речь в нем шла о потерянности этой земли, которая лежала передо мной и по которой я теперь шел. Немудреное стихотворение с простой рифмой. Его написал Якуб Колас в 1906 году, белорусский поэт, один из тех, чья статуя стояла в Минском городском парке.
Край наш бедны, край наш родны,Лес, балоты і пясок…Чуць дзе крыху луг прыгодны…Хвойнік, мох ды верасок41.
Колас думал о стране, пребывавшей в предреволюционном полусне, но это неважно, ведь так было всегда. «Балоты і пясок» – «Sumpf und Sand», раз и два, три-четыре, я считал шаги до ста, потом снова до ста и снова до ста, пока не складывалась тысяча. Я не доверял километровым отметкам на маленьких синих знаках. Мне казалось, что русские километры, как и русская железнодорожная колея, в полтора раза больше обычных. Я вычислял свою дневную норму и старался понять, насколько больше недель мне потребуется, чтобы дойти до Москвы, если считать в русских километрах. Ничего не сходилось, вычисления были ошибочны, промежуточные цели неверны, мне нужно было забыть о своих планах и готовиться к встрече с русской зимой.