же, никем не услышанный крик души
«быстрее черви жрут». До темноты Макс просидел, перебирая «скрижали». Ясно было, что все они – одно и то же. Спиритическая доска «Уиджа», только ответы на вопросы живых давали не бесплотные духи, а разлагающиеся трупы во всей своей скорбной плоти́. До последнего он надеялся, что хоть раз промелькнет что-то, способное пролить свет на его судьбу, показать выход из этой душегубки. Что хоть кто-нибудь за долгие и долгие годы задал мертвецам единственно важный вопрос – «КАК?!», но так и не дождался. Впрочем, как и объяснений Анкиного состояния. Местных это никогда не интересовало, а может, пока их это еще интересовало, в деревне не случилось мертвого, способного говорить, или живого – умеющего читать.
Сердце обдавало жалостливой болью. Впервые с того памятного и жуткого дня он осознал, что действительно чувствуют эти поднятые из тухлой воды трупы. Лишь растерянность, страдания и боль… Губительные для живых, эти воды живительны для мертвых. Непостижимым образом они находят в дальних далях ушедший разум и возвращают его обратно. В гниющий труп. Он прикрыл глаза, припомнив торопливое «быстрее черви жрут».
Голова кружилась. Он вдруг представил себя – напуганного и беспомощного, насильственным путем возвращенного туда, откуда, казалось, ушел уже безвозвратно. Вдруг вернуться в свое забытое, непригодное для жизни, бурлящее гнилостными соками и пожираемое личинками тело, предстать перед уже ничего не значащей для него безликой толпой, отвечать на дурацкие вопросы, тщетно молить о помощи и… ждать рассвета…
Но чем дальше он углублялся в историю, тем мрачнее и подозрительнее становилось его лицо. Самая нижняя из «скрижалей» датировалась 1925 годом и была подписана, конечно, совершенно другой рукой. Вообще, таких «батюшек» он по почеркам насчитал около десятка, но удивило его другое: за период с 1925 по 1935 годы появилось три таблички, за период 1935-1945 две, за следующее десятилетие – снова три и так далее, вплоть до 1982 года, когда славную традицию некро-интервью продолжил нынешний Батюшка. С 1982 по 1998 годы прибавилось… целых 40 табличек!
Макс быстренько прикинул в уме – по три с небольшим в год. То есть не менее трех трупов в «сезон». Трупов – пригодных для бальзамирования и дальнейшего общения. А если учесть тех, которым, вероятно, таблички были не нужны, потому что они сохранили способность говорить…
Он судорожно оглянулся, на мгновенье уверившись, что прозевал момент и последнее, что увидит – это перекошенное в безумном азарте бровастое лицо и занесенный над ним обух древнего колуна. Но позади него оказался лишь угасающий, пыльный солнечный луч, льющийся в крошечное, словно в бане, закопченное оконце.
Нервно хихикнув, он взял грифельную доску и, на всякий случай, расположившись лицом к двери, повнимательнее ее изучил. Старая, исцарапанная и замурзанная донельзя. Сколько рук выводило на ней свое последнее «смилуйтесь» и «болит» за последние 20 лет? Где они раздобыли эту штуковину? Удобную, функциональную и пригодную для многоразового использования.
«Оптимизация», - пришло ему в голову верное слово, и он хмыкнул. Конечно, нашли у кого-то из приливных. На минуту представилось милое семейство – родители и детишки дошкольного или младшего школьного возраста, которых злой волей судьбы занесло сюда на уик-энд в конце 90-ых. И доску с собой прихватили – чтобы дети в дороге развивались и не скучали. Где-то они теперь?...
Больше в сундуке ничего не было, хоть он и предполагал, что найдет какой-то сумасшедший опус, начинающийся непременно с «Аз есмь альфа и омега…».
Спасибо за малые радости.
Он поднялся на затекшие ноги и опасливо выглянул в окошко. Батюшка закончил с зельеварением и был занят тем, что пропитывал готовым отваром, похожим по консистенции на смолу, длинные лоскуты ткани, то погружая их в котел, то вытаскивая, прихватив старомодными бельевыми щипцами.
- Ну, что, чтец, уразумел чудо Господне? – спросил он, когда Макс вышел из избы, - Или не понял ни бельмеса?
- Не понял, - поколебавшись, ответил тот.
- То-то и оно… балбес.
- А вы… никогда не спрашивали их, как можно… выбраться обратно?
- А зачем отсюда выбираться? – беспечно хмыкнул лысик и тут же строго посмотрел на собеседника, - Господь специально привел нас сюда (и тебя, в том числе), чтобы уберечь от ярости людской и от Страшного Суда. Когда протрубят Трубы и наступит Конец, именно здесь, на этой Земле Он будет вершить Суд Свой. А мы будем встречать грешников вместе с ним – подле Престола.
Он помолчал, опустил в таз лоскуты, предназначенные для еще живой бабы Дуси, потом нахмурился и зыркнул на Максима уже с настоящим, сформировавшимся, подозрением.
- Или ты собрался пренебречь милостью Его и…
- Нет, что вы… просто спросил. Из праздного любопытства, - Макс натянуто улыбнулся и, стараясь не поворачиваться к Батюшке спиной, начал отходить, - Сами ведь знаете… Молодо-зелено. Конечно, какой дурак захотел бы… Я просто так спросил.
Он попрощался и, часто оглядываясь, ушел.
«Мало мне тут дерьма, так еще и этот…», - думал Макс в глубокой тревоге по дороге домой, - «До морозов, наверное, не стоит тревожиться, а вот потом… Надо Анку предупредить, чтобы дверь никому…».
Он очень хотел ошибаться, но чувствовал, что прав. Не нужно было быть великим Шерлоком, чтобы прийти к неутешительному выводу – и та милая, воображаемая семья и все остальные «приливные» сначала прошли через Батюшкины эксперименты, а потом оказались на нижнем кладбище. В живых оставались разве что такие, как Степан, тихо и безвольно оплакивающие на завалинке свою судьбинушку. А пытливые, деятельные – они тут были не нужны и даже опасны… Как там старик говорил? Одни с собой покончили, другие от болезней… Он действительно в это верил? Неужели за столько лет не заподозрил очевидного? Или заподозрил, но из страха молчит? Как и остальные, получившие право на жизнь, лишь затерявшись в общем стаде?
Невольно припомнилось местное стадо – животные, выродившиеся до полной уродливости. Он ускорил шаг и побежал. Только, как и прошлой ночью, почему-то прибежал опять к совсем не той женщине.
…
По подгнившим мосткам он добрел до своей избы. Звуки праздничного веселья сюда почти не доставали, ощущаясь едва приметным гулом где-то на периферии. Впрочем, своим он это жилище никогда не считал, воспринимая лишь как временное – до поры –