Джои рассказал мне много историй, но чаще всего вспоминает то, что случилось с ним здесь на первых порах.
5.2. Один его друг-наркоман занял брошенную квартиру в наполовину сгоревшем доме района Адская Кухня. Ни электричества, ни отопления там не было, но Джои, оказавшийся зимой на улице, полагал, что его приятелю повезло. Как-то утром он пошел туда в надежде разжиться дурью. Замка в двери не было, Джои толкнул ее и вошел. Приятель, голый до пояса, сидел на матрасе в кухне.
«Привет! – сказал Джои. – Как дела?»
«Пришел? – отозвался тот деловым тоном. – А я вот самоубиться собрался».
«Да? – Джои присел на корточки перед матрасом. – А как?»
– Ты пойми, – говорил он мне, – я думал, что он так шутит. Спал я тогда мало, не раздеваясь, само собой, соображал плохо, вот и спросил из вежливости, сечешь? У него жилье было, и наркота время от времени, и жратва – с чего ему-то так напрягаться?
Чувак ткнул пустым шприцем себе в вену и сказал: «Воздух».
– Если б он сказал «пузырь», я бы понял и что-то сделал, – объяснял Джои. (На наркотическом сленге это называется «пузырь в вену».)
«Говорят, что больно не будет». Чувак нажал на поршень – и ничего.
Джои подумал, что он просто колется, как обычно.
«Иногда надо пару раз повторить». Парень вынул шприц, набрал в него воздух, снова ввел и нажал.
«Эй, – сказал Джои, – это ж опасно».
«Ну да, так и задумано». Парень повторил процедуру в третий раз, выпрямился, точно ему молотком по спине съездили, и упал на матрас.
И полминуты не прошло, как Джои сюда явился!
Он попытался сделать другу искусственное дыхание изо рта в рот, хотя и видел, что тот уже умер – ни пульса, ни сердцебиения, ничего. Так и ушел, бросив друга с иглой в руке.
Те три года, что я его знаю, Джои каждые две недели страдает от ломки. Я видел его с рукой, перебинтованной от плеча до запястья: ночью он вступился за женщину, которую грабили на парковке, и его пырнули ножом. А недавно, не пересекавшись с ним три с половиной месяца, я увидел его во всем чистом, подстриженным, прибавившим фунтов тридцать, и руки у него стали вдвое толще от занятий в спортзале. Он говорит, что три месяца назад ушел с улицы, и клянется, что к героину с тех пор не притрагивался.
«Кокс, правда, могу нюхнуть, если кто предложит, но в то говно больше уже не вляпаюсь. Глянь на меня, я самый красивый во всей “Фиесте” – главное, улыбаться не надо».
5.2.1. В девятнадцать лет (повествует Мастер) я задумался о своем будущем, понаблюдал за своими титулованными родичами и понял, что от титула толку чуть.
Еще недавно из-за него могли и убить. Я отказался от титула, и этот простой поступок породил басню, которая до сих разрастается и ходит по городу и пригородам совершенно отдельно от меня.
Были мгновения, когда моя репутация представлялась мне светом, озаряющим тьму, а я – огоньком в ее середине. Но чаще это нечто чудовищное, обитающее в одном со мной городе; сам я ни разу это чудище не встречал, но люди почему-то принимают его за меня. Оно бродит повсюду, искажает мои слова, приписывая мне глупости и банальности, объясняет ложными мотивами мои действия – я совершаю их по каким-то нелепым причинам и больше не узнаю, когда мне о них доносят.
Меня винят, разумеется, во всем, что творит это злобное существо. Не потому ли, решив основать свою школу, я не стал открывать ее в доступных мне усадьбах Неверионы, а открыл здесь, на краю Саллезе, где этот пригород смыкается с кварталом преуспевших ремесленников? Здесь, почти десять лет назад, в трех строениях с двором между ними, я стал принимать и обучать молодежь, присылаемую родителями со всего города и даже из дальних мест.
Чудище частенько подбирается близко, но отказывается встречаться лицом к лицу: приходится ждать, когда мне о нем расскажут. Удивительно, однако, сколь дерзко оно проникает в мой ближний круг. Я снова и снова встречаю тех, кто находит его приемлемым, и это весьма огорчительно. Думаю, я с самого начала хотел уберечь свою родную Невериону от нелепости, в какую превращается всякое знание, удаляясь от знатока.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
5.2.1.1. Вальтер Беньямин в своей книге «Париж времен Второй империи у Бодлера» приводит цитату из «проклятого поэта»: «Недалеко то время, когда все поймут, что литература, не желающая жить в братском союзе с наукой и философией, есть гибельная, самоубийственная литература». Ту же мысль, помимо Бодлера, высказывали и другие деятели девятнадцатого века.
5.2.2. Знатные юноши моего круга (повествует Мастер) между пятнадцатью и двадцатью годами посещают Высокий Орлиный Двор под покровительством обитающих там родичей. Мы остаемся там до трех месяцев – а те, кто получает должность в правительстве, до трех лет.
Вот моя история – я не рассказывал ее, пока не отказался от своего бесполезного титула.
Получив в семнадцать свое приглашение, я отказался от него, заявив, что мне нечему учиться в мрачных придворных покоях, и отправился в путешествие по Невериону. Вот вам и вся история: при дворе я никогда не был.
Я уехал на восемнадцатом году, проездил около года и вернулся на девятнадцатом.
Противоречие налицо, не так ли?
Позвольте рассказать, как я впервые услышал свою историю из чужих уст.
Через некоторое время после приезда я стоял у фонтана в саллезском саду, где богатые купцы и матроны чествовали кого-то (не меня, но мне почему-то полагалось присутствовать) и рассказывал некой графине в кожаном браслете с зелеными камешками на довольно волосатой руке (тоже, видимо, обязанной там находиться) о своих приключениях. «О, я вижу, что вы совершили! – воскликнула внезапно она. – Вместо визита ко двору вы решили поучиться у самой жизни! Замечательно! Императрице, просвещенной владычице нашей, следует поощрять к этому всех одаренных юношей!»
Лестный отзыв, подумал я, но правда ли это? Я так не считал, она наверняка тоже. Ее речь скорее напоминала рассказ какого-нибудь путешественника: самый обычный случай описывается цветистыми словами, благодаря чему запоминаются и слова, и сам случай. Я улыбнулся, мы заговорили о чем-то другом – я и понятия не имел, что только что слышал начало своей истории.
С год спустя я услышал ее целиком, в более или менее законченном виде. Меня пригласили произнести речь в другом доме – я тогда уже начинал задумываться о преподавании наук молодежи, хотя школу основал лишь лет через десять. Дымные головешки отгоняли мошкару, и хозяин дома представлял меня гостям, сидящим на скамьях и стоящим у столов, уставленных яствами и напитками:
«…И когда ему в семнадцать лет прислали традиционное приглашение ко двору, он объявил родителям, что не примет его, и потребовал, чтобы его вместо этого отправили в путешествие, где он сможет научиться гораздо большему. И мудрые родители, гордясь тем, что вырастили столь незаурядного сына, дали согласие…»
Я прекрасно знал, что такого разговора быть не могло. Мать я потерял в девять лет – она умерла, когда гостила у родственников в Авиле. Отец весь мой шестнадцатый год тяжело болел и умер в беспамятстве; болезнь пошатнула его дела – потому-то, помимо прочего, и откладывался мой визит ко двору. А дядя, брат матери, великодушно приютивший меня после смерти отца, был, несомненно, только рад отправить меня подальше.
Замышляя свое путешествие, я даже не вспоминал о Высоком Дворе – и дядя, думаю, тоже.
Слушая этого почтенного господина, я вспомнил графиню: вместо того, чтобы на корню пресечь сплетню, зародившуюся в том другом саду, я дал ей расцвести пышным цветом. Притом оратор преподносил это не как нечто новое: он скорее напоминал своим друзьям, многие из которых были и моими друзьями, об уже известных вещах.
Благодаря его за хвалебные слова, я позволил себе лишь слегка их подправить. Он считал себя моим единомышленником и другом – не мог же я выставить его перед собравшимися лжецом либо глупцом. Те, кто знал нашу семью, и так должны были помнить, в каком возрасте я лишился родителей. Но даже мои поправки стали со временем частью истории: я, хотя и предъявил-де свое требование родителям в столь юные годы, слишком скромен, чтобы в этом признаться – еще одно свидетельство моих высоких устоев.