Роб, – это настоящие пакино из сицилийского Пакино. Лучшие помидоры в мире.
– И как их называть?
– Просто пакино.
Я отщипываю одну помидорку и кладу в рот. Ох ты ж, ёжик! До чего вкусно! Обалдеть. Сладкий, ароматный. Прелесть.
– Вижу, что понравилось, – усмехается Роб. – Итак, вот тебе рецепт салата из осьминога. Картофель нарежем кубиками. Дай какую-нибудь миску. Пакино разрежем пополам. Томаты должны быть некрупными, надо, чтобы все части салата были примерно одинакового размера. Теперь добавим стебель сельдерея. Вкус у него выразительный, поэтому я порублю его тонкими пластинками.
Нож в руке Роба движется невероятно быстро и точно. Я наблюдаю за волшебством, возникающим у меня на глазах, затаив дыхание.
– Точно так же порежем сырую морковь. А теперь петрушку.
Из коробки появляется пучок свежей ароматной петрушки.
– Теперь немного консервированных каперсов и, собственно, всё. Когда сварится осьминог мы его тоже порежем. По идее его стоило бы минут на двадцать положить на лёд, чтобы он остыл, остался красивым, и кожица с него не слезала, но я всё сделаю хорошо и безо льда. Потом посолим польём оливковым маслом и чуть сбрызнем лимоном. Будет хорошо.
Роб наливает ещё вина мне и себе. Голова немного кружится и появляется лёгкая беззаботность и эйфория. Пить натощак не самая лучшая идея, но ничего. Я справлюсь.
– Знаешь, я вчера тоже была не ангел, – говорю я после довольно долгой паузы.
– Знаю, – серьёзно, безо всякой улыбки, отвечает Роб.
От этой серьёзности, от горящих золотисто-медовых глаз, от его запаха и бокала вина во мне рождается тревожное томление. И он чувствует это, не может не чувствовать, я знаю.
– Просто столько всего навалилось, – я поворачиваю голову и смотрю мимо Роба, – что я растерялась. Я чувствую себя растерянной всё последнее время. Растерянной и одинокой.
– Я знаю, – тихо и серьёзно говорит он. – Но наша связь...
Опять эта связь. Откуда она взялась так быстро, почему он постоянно это повторяет? Должно быть, эти мысли слишком явно отражаются на моём лице. Роб ставит свой бокал, приближается и кладёт руки мне на талию, а потом мягко привлекает к себе.
– Ты правда не понимаешь?
Я отрицательно качаю головой.
– Как за одну неделю могла появиться эта связывающая нас сила, о которой ты постоянно говоришь? Ведь ты меня совсем не знаешь.
– Я знаю тебя лучше, чем кто-либо другой.
– Но как? Как это возможно, Роб?
Мои щёки покрываются румянцем, и я ничего не могу с этим поделать.
– Ты правда не понимаешь и ничего не помнишь?
Я поднимаю голову и впиваюсь в него взглядом:
– А что я должна помнить?
– Наши предыдущие встречи.
– Предыдущие встречи?
Он молчит и смотрит на меня. Взгляд тяжелеет, янтарь его глаз медленно тает и вскипает, подёргиваясь языками расплавленной позолоты. От непринуждённости и простоты не остаётся и следа. Моё сердце непроизвольно начинает ускоряться, и я уже не могу скрывать подступающее волнение. Воздух вокруг нас накаляется и электризуется, а Роб прижимает меня к себе всё сильней.
23. Одержимый
Я не выдерживаю его взгляда и чуть отворачиваю голову. Он продолжает с силой прижимать меня к себе, и это страшно неудобно. Я выставляю вперёд руки, опираясь о его грудь. Она горячая, как огонь и твёрдая, как дерево.
– Так когда мы виделись? В прошлых жизнях? – стараюсь я свести всё к шутке. – Ты думаешь, мы близнецовые пламёна или что-то в этом роде?
– Почему ты не смотришь на меня?
Я поднимаю глаза.
– Мне неудобно так стоять.
Он сжимает челюсти, но через несколько секунд ослабляет хватку и освобождает меня.
– Первый раз, – говорит Роб, – мы встретились в школе. Не помнишь? Ты училась в третьем классе, у Розы Григорьевны, а я в восьмом. Я пришёл в твою школу посреди учебного года и проучился в ней полтора месяца. Родители развелись, и мама привезла меня сюда, к бабушке, матери моего отца.
Я начинаю внимательно всматриваться в лицо Роба, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из того времени.
– Жили мы плохо. Не хватало денег на еду, не то, что на одежду, и я всегда был голодный и донашивал чьи-то старые брюки и рубашки.
– И мы были знакомы в то время?
Роб не отвечает.
– В классе, – продолжает он, – меня не приняли, не хотели со мной знаться. Заморыш в обносках, поберушка, в голове тараканы, конченный, урод – чего только не пришлось услышать от одноклассников. Я стал изгоем. На уроках никто не хотел сидеть со мной за партой, на переменах все меня сторонились. У них была такая игра, кто со мной заговорит, тот сам становится конченным. А если кто-то случайно меня заденет, то это и вовсе несмываемый позор. Подростки бывают жестоки, и я это испытал на себе.
Мне становится грустно, я отвожу взгляд и смотрю на кастрюлю с осьминогом. Плёнка на ней надувается куполом и едва слышно попыхивает, то уменьшаясь, то снова увеличиваясь в объёме.
– На переменах я был всегда один, обычно отсиживался где-то в районе библиотеки. Но однажды там появилась ты. Подошла и спросила, почему я такой грустный.
Я всматриваюсь в глаза Роба и проваливаюсь во времени, оказываясь в третьем классе, но самого его вспомнить не могу. Что-то смутное шевелится в памяти, образы, тени, лица учителей. Как я могла не запомнить восьмиклассника?
– Ты стала приходить каждый день. Мы болтали – ты была забавной девочкой. Я помогал тебе с домашкой, а ты угощала меня какой-то стряпнёй, пирогами, пудингами, хворостом. Как же это было вкусно...
– Да, бабушка мне всегда давала что-нибудь с собой, когда жила у нас. Она постоянно что-то пекла, это точно, – говорю я задумчиво.
– Ты стала единственным моим другом, светлым лучом, примиряющим с безрадостным миром. Но вскоре жить у бывшей свекрови стало невозможно, и мама увезла меня в Анапу к дальним родственникам. Для меня это был серьёзный удар. Школу я ненавидел, но понимал, что нашей дружбе придёт конец. Я думал, что никогда больше тебя не увижу. Но ты снова появилась в моей жизни. Вы с бабушкой приехали на море и сняли комнату в доме, где жили мы с мамой.
– Точно. Было такое. Бабушка меня каждое лето возила на море, как правило