они сидели молча.
– Евпсихий – вот еще хорошее имя, – кротко заметил Илюшин.
– Это у меня от тебя евпсихий.
– Мыться надо чаще.
Сергей тяжело вздохнул и встал.
– Поехали, остряк! Работы по горло.
– Сатурналий, – бубнил Илюшин, идя за ним. – Феодул. Феодул Сергеевич Бабкин. Соглашайся на Макара, не капризничай.
* * *
Павел Андреевич Ульяшин был полноват, улыбчив, профессионально доброжелателен. И чем-то сильно обеспокоен. Как ни пытался он это скрыть, волнение прорывалось. То начнет дергать пальцы с неприятным хрустом, то задрожит веком… А когда в квартире над головой с топотом пробежал ребенок, Ульяшин вздрогнул и несколько секунд сидел с закрытыми глазами, так что Илюшин даже поинтересовался, все ли у него в порядке.
– Что? А, да-да, в совершенном. Плохо спал ночью. Но это, знаете, уже возраст сказывается.
Сергей помнил, что Ульяшину шестьдесят два. Он всматривался в художника, пытаясь найти подтверждение или опровержение характеристике, которую дала ему Мартынова.
Пройдоха? Что ж, запросто. Если волнистые седые волосы укоротить, а синий кашемировый свитер и брюки цвета слоновой кости заменить на деловой костюм, Пал Андреич будет выглядеть как чиновник средней руки. К последним Сергей относился с предубеждением.
На округлых, как у женщины, полных плечах художника лежал небрежно накинутый шарф. «Зачем носить шарф в квартире? – недоумевал Бабкин. – И почему они заматывают шею? Знак принадлежности к касте, что ли?»
– К тому же я переживаю за своего собрата по искусству… – прочувствованно продолжал Ульяшин. – Невообразимая трагедия для любого художника – утрата собственных работ! Сколько трудов вложено, сколько души… И вот они в чужих руках!
– Ну, художники ведь продают картины, – заметил Макар.
На секунду Ульяшин смешался.
– А, ну да… Но Бурмистров не собирался с ними расставаться. Не могу вообразить, что он сейчас чувствует!
Макар попросил его рассказать о вечере у Ломовцева.
– М-м-м… Не понимаю, какое отношение это имеет… Но если вы настаиваете, то ради бога. Мы приехали к Тимофею около десяти. Конечно, говорили исключительно о том, что произошло в завершение выставки – о конфликте между двумя нашими художниками. Вы наверняка уже знаете, правда? Опять же, это никак не связано с… возмутительной кражей. От всей души надеюсь, что подобные инциденты больше не повторятся. Я глубоко уважаю их обоих и сочувствую их личной трагедии…
Он говорил аккуратными, обтекаемыми фразами, словно давал интервью. Сергей пытался понять, со всеми ли Ульяшин таков или осторожничает только с ними. Илюшин, как зубастая рыбка, все пытался вцепиться в круглый бок Павла Андреевича, чтобы услышать хоть что-то новое, но зубы его раз за разом соскальзывали: то, что выглядело как безобидный жирок, на поверку оказалось панцирем. Волнение волнением, однако Ульяшин внимательно следил за тем, чтобы не сболтнуть лишнего.
– У вас есть догадки, кто похитил картины?
– Ни малейших. Я лишь могу отметить несомненную вину музея.
– Как вы оцениваете художественный уровень Бурмистрова?
– Не берусь оценивать вовсе, – последовал ответ. – Мы с уважаемым Игорем Матвеевичем работаем в диаметрально разных жанрах, и мне попросту не хватает профессиональной компетенции, чтобы…
«У-у, эту песенку мы уже слышали», – сказал про себя Макар, пока Ульяшин разливался соловьем.
– Вы знакомы с охранником музея? – перебил Илюшин.
– Николаем? Шапочно. Я знаю, его не могут найти. Уверен, он вскоре вернется. Исчезновение его объясняется самыми банальными причинами. Ах, извечная русская беда…
– Запой? – поднял голову Бабкин.
Ульяшин скорбно кивнул:
– Николай долго держался. Я слышал, он проходил соответствующую процедуру в клинике, чтобы не употреблять. Но все равно случился срыв. Мне трудно его винить: конечно, в его смену произошло такое чэпэ!
«А вот в наркологических клиниках я еще не искал», – сказал себе Сергей.
– Вы считаете, сторож ни в чем не замешан?
– Упаси Господь! Он добрейшей души человек, во-первых. Во-вторых, трусоват. Или, говоря дипломатичнее, крайне осторожен. Не представляю, чтобы он подписался на что-то противозаконное.
Ульяшин замолчал, покусывая полную нижнюю губу.
– Павел Андреевич, что вы думаете об инциденте с Фаиной Клюшниковой? – спросил Макар.
– Эм-м-м… Собственно, о каком инциденте идет речь?
– А их было много? – удивился Илюшин. – Я слышал только об одном. Усилиями Бурмистрова Клюшникову выгнали из членов союза.
Ульяшин болезненно поморщился:
– Какими вы словами разбрасываетесь… «Выгнали»! Нет, никто не выгонял, не знаю, с чего вы это взяли. Фаина ушла сама. Она требовала, чтобы Бурмистрову отказали в членстве, и, когда Ясинский отказался потакать ее прихотям, встала в позу. Позвольте без экивоков: Клюшникова – женщина немолодая, и она давно уже воспринимает реальность не вполне адекватно.
– Она, кажется, на два года младше вас? – невинно осведомился Илюшин.
Бабкин сдержал усмешку.
– У нее была трудная жизнь, – сухо ответил Ульяшин.
– Я слышал, вы ее облегчаете… Помогаете Фаине.
– Господи, кто вам такое сказал?
– Ломовцев.
– Тимофей?! – Вот теперь Ульяшин изумился вполне искренне, позабыв о своей роли выдержанного человека, понемногу сочувствующего всем и каждому. – Да он из запоя никак не выйдет! Как начал с того вечера… Нет, я действительно принимаю некоторое участие в Фаине, но минимальное. По правде говоря, она не слишком приятная личность. Нет-нет, чужих благодеяний я себе не присвою! Может, он меня с кем-то спутал? Я не самый добрый человек. И уж точно облагодетельствовал бы кого-нибудь другого, а не Клюшникову, если бы взбрела мне в голову такая блажь.
Когда сыщики ушли, Ульяшин заглянул в спальню:
– Детка, можешь выходить.
* * *
На выходе из подъезда браслет на руке Илюшина тихо завибрировал. Высветилось имя: «Анаит Давоян».
– Да, Анаит, здравствуйте, – сказал Макар.
Телефон захлебнулся быстрой неразборчивой речью.
– Подождите, подождите! – прервал Илюшин. – Что вы сказали? Сторож – у Акимова? Где? Секунду, я запишу…
Он выразительно взглянул на Бабкина:
– Да, диктуйте… Когда вы его там видели? Вы уверены? Да, понял! Мы выезжаем, я буду держать вас в курсе дела.
Он сунул сотовый в карман:
– Анаит видела Вакулина в поселке, где дача у Мирона Акимова. По ее словам, сторож все это время жил у художника.
К садовому товариществу они подъехали в сумерках. Сергей ожидал, что на въезде возникнут трудности, но шлагбаум был поднят. Галька хрустела и шелестела под шинами. От леса, подступавшего к поселку, веяло холодом.
Илюшин открыл на смартфоне план, который отправила им Анаит. На нем был отмечен дом Акимова.
– Как действуем? – спросил он. Во всем, что касалось силовых операций, как насмешливо именовал их Макар, главным был Сергей.
– Для начала – разведка местности.
…В доме Акимова горел свет. На их счастье, улица была слабо освещена: фонари еще не зажглись, от севшего солнца на рыхлом небе расплывался малиново-красный след, какой остается после ложки варенья, медленно утонувшего в манной каше.
– Жди здесь, – тихо сказал Сергей.
Он перемахнул через ограду с легкостью, какой никто не мог бы ожидать в таком огромном человеке, и мгновенно исчез за деревьями.
Илюшин устроился под кустом сирени, чтобы его не было видно из дома, заглушил звук на телефоне и стал ждать. Прошло около пяти минут.
– Черного хода нет, – сказал Сергей, бесшумно возникая из темноты. – Есть