смотрит на меня, ее глаза похожи на мокрые камни.
– Когда-то я так думала, – говорю я.
– Хочешь узнать правду? Меня сюда привел отец. У меня было три старших брата, и нам не хватало еды. Он притащил меня из дома прямо к крыльцу госпожи Ли. Он бросил меня к ее ногам, сказав, что возьмет столько, сколько она готова дать. Она дала ему двести долларов. Я смотрела, как он уходит с деньгами в руке. Он даже не оглянулся на меня.
Я молчу, вспоминая Бай Хэ и девочек из моей деревни, которые уезжали в город с родителями и не возвращались.
– Три брата, – с горечью говорит Ласточка. – Три брата: положить еду им в рот оказалось важнее меня.
Гнев все еще удерживает меня. Гнев не позволяет мне встретиться с ней взглядом.
– Тун хочет, чтобы через несколько месяцев я начала учиться и заменила госпожу, – наконец говорит она. – Они хотят, чтобы госпожа Ли возглавила новый бордель в городе.
– И что ты им сказала? – спрашиваю я, зная ответ.
– Я сказала «да».
Крик. Мы обе вздрагиваем. Одна из девушек обожгла руку. Она бросается к раковине и запускает ладонь под кран. Я смотрю на руку девушки, блестящую и красную. Я смотрю, но не вижу.
– То есть ты будешь поддерживать жизнь в этом доме пыток, – говорю я.
– Такие места будут существовать всегда. Но по крайней мере, я могу сделать здесь намного больше как госпожа. Я смогу делать для этих девушек больше изнутри, чем снаружи.
– Врунья!
Я стараюсь говорить тихо, но у меня плохо получается. Когда-то я думала, что Ласточка лучше всех нас. Лучше, чем госпожа Ли, лучше, чем девочки, которые царапались и кусались из-за клиентов. Она была выше всего этого. Только теперь я понимаю, какой глупой была моя вера в нее. Она не что иное, как еще одна госпожа Ли, и однажды у нее будет целый гарем девушек, работающих на нее и умирающих из-за нее. Я снова обдумываю иероглиф ее имени – 燕. В нем есть огонь, да, но я неправильно на него смотрела. Существует причина, по которой «огонь» находится ниже других символов, ниже, чем «рот», «север» и «двадцать». Огонь существует, потому что он жаден и стремится сжечь все, что расположено над ним. Такова Ласточка: разрушительная и губительная.
– Мне жаль тебя, – говорю я.
– Да, пожалей меня. – Она возвращается к рубашке, потирая ее между пальцами. – Я давно смирилась с тем, что это моя судьба. Если я сбегу с тобой, что я смогу делать? Какой смогу внести вклад? Эта жизнь – все, что я когда-либо знала, Пион. Я в курсе, что это не твое настоящее имя. Ласточка – тоже не мое настоящее имя. Вот только оно им стало. Это имя было дано мне, когда я попала сюда. Что касается тебя, ты существовала до этого места и будешь существовать после. Для тебя уйти легко. Уйти – значит спастись. Для меня же наоборот. Ты понимаешь?
Я не могу понять, не сейчас. Она не более чем трусиха, слишком увязшая в ловушке своего положения, чтобы увидеть что-то кроме него. Я хочу сказать ей, что она заслуживает гораздо больше, чем этот бордель, что она должна быть Ласточкой, которая живет в безопасности, счастливая и свободная. Но девушка передо мной не такая. Она не верит, что она такая.
– Я понимаю, – говорю я вместо этого. Гнев угасает, сменяясь печалью. – Ты ничего не скажешь госпоже Ли или остальным?
– Вот это я могу пообещать, – говорит она. – Здесь не твой дом. Тебе тут не место. Ты должна двигаться дальше, Пион. Я знаю, что ты сможешь.
В этот момент мне хочется заплакать. Слезы бурлят во мне, как горячая вода в чайнике со свистком, прежде чем он начинает свистеть. Но я их оттесняю. Если мне удастся сбежать сегодня вечером, если я окажусь далеко от этого места, чтобы никогда больше сюда не возвращаться, если я смогу начать забывать, кто такие госпожи Ли, ее девушки и мужчины, тогда, и только тогда, я позволю себе заплакать.
7
После прачечной я оказываюсь в своей комнате, сижу на кровати, едва дыша.
План. Я должна помнить про план.
Столько всего может пойти не так. А последствия будут настоящие, смертельные. Госпожа Ли вышвырнет меня на улицу. Или даже убьет меня сама. Возможно, скормит меня одичавшим собакам в переулке за борделем, тем, которые тявкают и стонут до поздней ночи – их вопли неотличимы от тех, что доносятся из-за закрытых дверей борделя.
Я прокручиваю план в голове снова и снова. Те сценарии, по которым все может пойти. Если произойдет вот это, то что? Если случится вот так, что я буду делать дальше? Места для ошибок быть не может.
– Знаешь, – сказал Сэмюэл прошлой ночью, – то, что произойдет, зависит и от нашей удачи, верно?
– Удачи не существует, – ответила я ему. – Удача – это просто готовность, встречающая возможность.
Этому я научилась у наставника Вана. «Перестань фокусироваться на удаче, – говорил он. – Начни думать о том, как создавать ее для себя. Думаешь, наставник каллиграфии полагается на удачу? То, что происходит на бумаге, – это практика, которая отвечает открытому приглашению листа бумаги».
«Практика, – говорил он. – Практика тебя успокоит, и через спокойствие наполнит твою энергию и твой дух».
Практика, думаю я теперь. Сажусь за туалетный столик. План, план, план. Других вариантов нет. Это должно сработать. Я прохожусь по каждой секунде плана, открываю каждую закрытую дверь, очищаю все полки. Снова. Снова. На побуревшем дереве я рисую кабана под крышей. «Крыша»: точка наверху, затем сильная горизонтальная крышка. «Кабан»: изогнутая вертикальная линия, множество линий покороче, отходящих от нее. Так выглядит «дом» – 家.
Я рисую этот иероглиф и все его черты на дереве снова и снова, пока не затвержу его практикой, пока не окажусь в школе каллиграфии в Чжифу, а не в борделе в Сан-Франциско. Дерево гудит под моим пальцем. Моя рука взмахивает и летает, как крыло.
Если бы это было так, всегда вот так, я была бы счастлива.
Наставник Ван был прав: практика успокаивает. Пока я рисую, я понимаю, что разум все дальше уходит от видений неудачи и отчаяния, и вместо этого вспоминает, с каждым штрихом, с каждым выступом дерева, который проходит под моим пальцем, ощущение знания. Уверенности. Прошло так много времени с тех пор, как я была в чем-то уверена. Какую безопасность и мир может принести определенность? Я понимаю, что