Читать интересную книгу Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

Она ковыляет к столу и возвращается, держа в руках голову негритенка, у которого курчавые волосы, большие глаза, огромные красные губы и разинутый рот. Она велит мне положить шесть пенсов ему в рот, только быстро, а то негритенок укусит. Все мальчики и девочки смотрят и тихонько улыбаются. Я кидаю шесть пенсов, и рот захлопывается, но я успеваю одернуть руку. Все смеются, но я знаю, что им хотелось бы, чтобы я попался. Миссис О’Коннор ахает и хохочет, и говорит моей маме: вот смеху-то, правда? Да, смеху-то, соглашается мама. Она велит мне вести себя хорошо и вернуться домой в ритме танца.

Я не хочу оставаться у миссис О’Коннор, которая сама не могла взять шесть пенсов и смотрела, как негритенок мне руку едва не оттяпал. Не хочу становиться в ряд с мальчиками и девочками, выпрямив спину, прижав руки к туловищу, смотреть перед собой, не глядеть вниз, работать ногами, смотрите на Сирила смотрите на Сирила, и вот он Сирил разодетый в желто-оранжевом килте, и медальки звенят, медальки за то медальки за се, и девчонки-то Сирила обожают, и миссис О’Коннор Сирила обожает, ведь он ей славу принес не так ли, и она не правда ли научила его всему что он знает, о танцуй Сирил танцуй о Боже, и он плывет по комнате, как ангел небесный, а ну не хмуриться Фрэнки Маккорт чего такой кислый, танцуй Фрэнки танцуй, Христа ради шевели ногами, раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь, раз-два-три и раз-два-три - Мора, помоги же Фрэнки Маккорту, у него заплетаются ноги, помоги ему, Мора.

Мора – взрослая девочка лет десяти. Она подскакивает ко мне - у нее белые зубы и танцевальный костюм с золотыми, желтыми и зелеными фигурами как бы на древний манер, - мальчик, дай мне руку, говорит она и вертит меня по всей комнате, так что у меня голова кружится и я краснею как дурак и чувствую себя глупо так что вот-вот расплачусь, но тут пластинка закончилась, граммофон шипит и хрипит - я спасен.

Спасибо тебе, Мора, говорит миссис О'Коннор, а на следующей неделе ты, Сирил, покажешь Фрэнки пару движений, которые тебя прославили. Жду вас, ребятки, через неделю, и не забудьте шесть пенсов для негритенка.

Мальчики и девочки вместе уходят. Я последним спускаюсь по лестнице и выхожу за дверь, надеясь, что мои приятели не заметят меня в компании мальчишек, которые носят юбки, и белозубых девчонок в костюмах под старину.

Мама пьет чай с Брайди Хэннон, нашей соседкой. Ну-ка, чему тебя научили? - спрашивает она. И велит мне танцевать по кухне: раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь, раз-два-три и раз-два-три. Они с Брайди смеются от души. Неплохо для первого раза. Через месяц будет как Сирил Бенсон.

Я не хочу как Сирил Бенсон. Я хочу как Фред Астер.

Они заходятся от смеха, прыская чаем. Каков гусь, говорит Брайди. Губа не дура, а? Фред Астер, скажите пожалуйста.

Мама говорит, что Фред Астер по субботам ходил на занятия, а не слонялся по улицам, пиная все подряд, пока пальцы не вылезут из ботинок наружу, и если я хочу стать таким как он, мне придется ходить по субботам к миссис О’Коннор.

На утро четвертой субботы к нам в дверь стучится Билли Кэмпбэлл. Миссис Маккорт, а Фрэнки выйдет поиграть? Нет, Билли, говорит ему мама, у Фрэнки урок танцев.

Билли спускается по Бэррак Хилл и ждет меня у подножья пригорка. Он спрашивает, зачем это мне танцы, ведь всем известно, что это занятие для маменькиных сыночков, и я докачусь до того, что буду, как Сирил Бенсон, носить килт с медальками и отплясывать с девчонками. А потом, говорит он, я вообще стану на кухне сидеть и вязать носки. Он говорит, что после танцев я буду конченый человек, не смогу играть ни в какое регби или футбол, даже гэльский, потому что научусь бегать как маменькин сынок, и все будут надо мной смеяться.

Я говорю ему, что с танцами покончено, и у меня в кармане шесть пенсов для миссис О’Коннор, которые положено пихнуть в рот негритенку, но я лучше пойду в «Лирик Синема». На шесть пенсов мы купим два билета, и еще останется два пенса на две плитки ириски «Кливз». Мы идем на «Всадников полынных прерий» и отлично проводим время.

Папа с мамой дожидаются меня у огня. Они спрашивают что мы разучили и как называются движения. Я уже показывал «Осаду Энниса» и «Стены Лимерика» - настоящие танцы. Теперь названия и танцы надо придумывать. В первый раз слышу про «Осаду Дингла», говорит мама, но если вы это разучили, то, пожалуйста, танцуй, и я пляшу по кухне, прижав руки к туловищу, сочиняя собственную музыку, диддли-ай-дай-ай, дай-ай-диддли-ай, дую-дую, папа с мамой хлопают в такт шагам. Отличный танец, говорит папа, из тебя выйдет знатный танцор, и мужчины, которые умерли за нашу страну, смогут тобой гордиться. Не густо за шесть пенсов, говорит мама.

На следующей неделе идет кино с Джорджем Рафтом, а еще через неделю ковбойский фильм с Джорджем О’Брайеном. Дальше Джеймс Кэгни, и я Билли провести уже не могу, потому что мне кроме ириски “Кливз” хочется еще плитку шоколада. И вот, я смотрю кино, все отлично, но вдруг во рту чувствую жуткую боль - у меня зуб выпал и залип в ириске, и боль просто дикая. Но все-таки я не могу допустить, чтобы конфета пропала напрасно: я выковыриваю из нее зуб и кладу его в карман, а ириску жую на другой стороне, прямо с кровью. Одна сторона болит, а на другой изумительно вкусная ириска, и я вспоминаю, как дядя Па Китинг говорил: иной раз не знаешь, что лучше - обделаться или ослепнуть.

Наконец, мне надо идти домой, и я беспокоюсь, потому что нельзя жить себе припеваючи, лишившись одного зуба, и надеяться, что мама ничего не заметит. Мамы все замечают, а наша мама всегда велит нам открывать рты и смотрит, нет ли какой инфекции. Она сидит дома у огня, и папа дома, и они снова расспрашивают меня, что мы учили, и как называется танец. Я говорю, что разучил «Стены Корка», и пускаюсь в пляс по кухне, стараясь напевать придуманную мелодию, хотя умираю от зубной боли. «Стены Корка», надо же! – говорит мама. Нету такого танца. А папа говорит: подойди сюда. Стань вот здесь передо мной. Скажи нам правду: ты сегодня ходил на урок танцев?

Я больше не в силах врать, потому что десна дико болит, и во рту у меня кровь. И к тому же я понимаю, что родители все знают - вот они и сами говорят мне об этом. Какой-то тип из школы танцев увидел, как я иду в «Лирик Синема» и наябедничал миссис О’Коннор, и та послала записку, в которой сообщала, что не видела меня сто лет, и спрашивала, все ли со мной в порядке, потому что у меня большие задатки, и я мог бы пойти по стопам великого Сирила Бенсона.

Папе нет дела до моего зуба. Он говорит, что отправит меня на исповедь, и тащит меня в церковь редемптористов, потому что в субботу весь день исповедуют. Он говорит, что я бессовестный, и ему за меня стыдно: я ходил в кино вместо того, чтобы учить национальные танцы Ирландии - джигу, рил - те танцы, за которые мужчины и женщины сражались и умирали в течение стольких скорбных веков. Сколько юношей, говорит он, сколько повешенных, чей прах тлеет ныне в яме с известью, были бы рады восстать и сплясать ирландский танец.

Священник стар, и мне приходится кричать о том, как я согрешил, чтобы он все расслышал, и он говорит мне, что я хулиган, потому что ходил в кино вместо танцев, хотя он лично думает, что танцы ничуть не лучше, чем кино, они пробуждают греховные мысли, но пусть танцы сами по себе отвратительны, все равно я согрешил, взяв шесть пенсов у матери и солгав, и для таких как я в аду найдется местечко погорячее. Прочитай десяток розария и проси у Бога прощения, ибо ты пляшешь у самых врат ада, дитя мое.

Мне исполняется семь, восемь, девять и почти десять, а папа все не находит работу. По утрам он пьет чай, идет на Биржу труда, получает пособие, читает газеты в Библиотеке Карнеги, надолго уходит гулять за город. Если его берут на работу на цементный или мукомольный завод, то через три недели его увольняют, потому что на третью пятницу он идет в паб, пропивает зарплату и в субботу утром не является на работу.

Почему все у нас не как у людей? - говорит мама. Вот у соседок мужья дома еще до того, как Angelus прозвонят в шесть вечера; зарплату жене отдадут, рубашки переоденут, выпьют чаю, получат несколько шиллингов и пойдут в паб, выпить пинту или две.

Мама говорит Брайди Хэннон, что папа так не может, и не будет таким никогда. Она говорит, что папа настоящий болван – ходит по пабам и угощает мужиков пивом, а у самого дома дети голодные - желудок к спине липнет, потому что не едят почти ничего. Он готов трубить на весь свет, что за свободу сражался в то время, когда это не сулило ни почестей, ни денег, что с радостью умрет за Ирландию, если понадобится, и ему жаль, что лишь одну жизнь может отдать за бедную свою несчастну родину, и если кто-то имеет что против, он предложит выйти за дверь и разрешить этот спор раз и навсегда.

О нет, говорит мама, эти жалкие, нищие бездельники, которые толкутся в пабах, они спорить не будут и не выйдут да дверь. Они ему скажут, что он отличный парень и ничего, что с Севера, и они почтут за честь принять пинту от такого патриота.