– На каких островах вы были?
На Северном Сеймуре – раз, на крохотной Китайской шляпе – два… Бартоломе, Эспаньола, Дженовеза, Сантьяго, Рабида, Санта-Фе и Южная Плаза… Про Санта-Крус я молчу.
В аэропорту меня вызвали по громкой связи в пункт досмотра – похоже, смертью самой знаменитой черепахи в мире заинтересовались детективы.
– Вас предупреждали, что Галапагосские острова – заповедник?
– Ммм, я…
– Что ничего нельзя трогать?
По-видимому, я не только чихнул на Одинокого Джорджа, но еще и попытался его погладить.
– Ах, значит, слышали? А вот это что такое?!
И тут пограничники вытряхивают из моей сумки камешки, ракушки, кусочки лавы, коралловые веточки; они рассыпаются по столу, как карта Галапагосов: морской конек Исабелы, колечко Дженовезы… а этот сиявший на солнце булыжничек – с Южной Плазы…
До начала поездки казалось, что самое главное, судьбоносное решение принимаешь в тот момент, когда выбираешь маршрут; есть острова хорошие – а есть не ахти, «проходные», туда возят «стадо», лопухов. Я, однако, проштудировал два путеводителя и убил месяц на поиски яхты, которая заходила бы на Эспаньолу, Дженовезу, Бартоломе и Фернандину – и держалась подальше от «чересчур туристских» Санта-Круса и Сантьяго. Это была вполне разумная стратегия: на Эспаньоле – альбатросы, на Дженовезе – кальдера и фрегаты, на Бартоломе – вид с туфовой скалой, образовавшейся в результате фреатического извержения, на Фернандине – пингвины и морские игуаны… Стопроцентным успехом поиски не кончились – яхт, которые ходят только на «лучшие» острова, не существует: капитаны обязаны составлять маршруты так, чтобы заходить на все острова по очереди, а не только снимать сливки. Так или иначе, я зря потратил время. «Бессмысленно, – как сказал мне человек, объездивший за несколько лет все острова. – Они все хорошие». Мало того, «лучшими» оказались как раз те, которые в путеводителях описывались достаточно бегло и без особого энтузиазма: Северный Сеймур, Санта-Фе, Южная Плаза. Там была фантастика. Чудеса. Колдовство. Не случайно первоначальное название архипелага – Islas Encantadas, Заколдованные острова. Очень точное название. Каждый камешек, каждая ракушка, каждый кусочек лавы – сакральный объект. Заберешь сувенир – и все, ни тебе волшебства, ни эволюции.
Изъятие булыжников оформили, строгий с предупреждением сделали, но обвинение по Джорджу так и не предъявили. Почему? Según los resultados de la autopsia, Solitario George murió por causas naturales, debido a su vejez. Вскрытие показало, что Одинокий Джордж умер в силу естественных причин, от старости. В газете было написано, в самолете дают. Я недоверчиво качаю головой. Дарвинизм приучил нас воспринимать смерть и красоту как нечто обыденное, естественное. Умер? Ну, подумаешь, еще один щелчок «Выкл» в процессе работы механизма эволюции. Красота? Фиолетовые пупырчатые лапы игуан и желтые клювы альбатросов? Делов-то: продукт адаптации к среде, ничего больше.
Не-а, не только.
Дарвин осуществил самый удачный ребрендинг в истории человечества, и формально Галапагосы теперь – храм науки, но достаточно провести там неделю, чтобы понять: острова, как были, так и остались территорией чуда, глубоко антинаучным явлением. Эволюция объяснила механизм, но не смысл. Дарвин не расколдовал острова.
И никакая наука никогда не узнает ни что на самом деле убило Одинокого Джорджа, ни почему все эти галапагосские существа готовы к контакту с человеком, ни когда они проснутся; ни того, кто же наконец, – как писал Добролюбов, «сдвинет их с места этим всемогущим словом: „Вперед!“»
Знаковая фигура
Танцующий Пепперштейн похож на свастику. Руки, ноги, корпус заламываются в локтях, коленях и шее в непрерывном круговороте движений. Диджей поливает фигуры девочек и мальчиков, тоже как будто обтравленных по контуру, звуковыми капсулами из жидкого металла. Человека-свастику отделяет от них сухой дым. Сорокалетний писатель танцует час, другой, третий, не отдыхая, с серьезным счастливым лицом, как Левин на сенокосе в «Анне Карениной». Вспышки стробоскопа добавляют этой фигуре таинственности.
Поначалу ничего таинственного во всей этой встрече не было. Вы читаете пепперштейновские «Военные рассказы» или короткие детективные повести «Свастика» и «Пентагон» и чувствуете, что автор драматически изменился со времени «Мифогенной любви каст»: тогда его надо было лишь благоговейно созерцать, теперь с ним есть о чем поболтать. Вы пытаетесь его найти, а он присылает вам SMS: «Я в Симике»; тем лучше – действие нескольких новелл разворачивается как раз в тех местах.
Человек, которого я за глаза, помнится, называл не то русским Толкиеном, не то Ариной Родионовной мировой литературы, оказывается загорелым обаятельным субъектом с мобильным телефоном, оклеенным голограммками со свастиками, любителем чурчхелы, хорошо знающим Крым, и Симеиз – Симик – в частности.
Мы проникаем на территорию детского туберкулезного санатория, того самого, где жили юные члены тайного общества «Солнце и Ветер», персонажи рассказа «Свастика», предположительно травившие пенсионеров. Странно: никто – ни охранники, ни малолетние чахоточные, пыхающие тут под каждым кипарисом, – не обращает на нас внимания, будто мы сами превратились в подростков. Нырнув в колючие заросли, Пепперштейн распрямляется перед зеленым забором, в котором прорезана дверь. Хозяйским жестом отжимает деревянный щит, просовывает в щель палец и отодвигает щеколду:
– Сейчас будет вилла «Ночь».
За забором в сухом кипарисно-йодистом симеизском воздухе парит неоклассицистская вилла. Над самым обрывом стоит флигель-эрехтейон с кариатидами; одни смотрят на скалу Дива, другие – на гору Кошка. У каменных девушек разные выражения лиц, и все вместе они как будто иллюстрируют истину о том, что у чего-то много лиц, только вот у чего – надо догадаться самому. Вокруг никого: дачники исчезли почти сто лет назад, советские туберкулезные власти – лет десять как, капиталисты только подбираются.
– Симеиз и вообще Крым – это очень необычная территория. Непонятно, чья это земля, что она, как она. Это зона отдыха, но и зона конфликта. С третьей стороны, это мистическая территория, зона не совсем проявленных загадок. Привлекательное место – и при этом абсолютно недосказанное.
В эту «ничью» землю, как в строительство на привлекательном земельном участке, перспективно инвестировать – и не только деньги, но и тексты (образы, знаки), что Пепперштейн и делает: он инсталлирует сюда Курского.
Курский – легенда советского сыска, потомок князя Курбского и знаток эзотерических практик; время от времени к нему, ялтинскому пенсионеру, обращаются молодые следователи с просьбой помочь. В «Свастике» Курский расследует дело о таинственных убийствах на вилле «Свастика» рядом с Симеизом; в «Пентагоне» – исчезновение приехавшей на казантипские рейвы девушки Юли. И там и там «все проясняется», но очень странным способом, и совсем не то «все», на что рассчитывает всякий читатель детективов.
– На самом деле, – говорит Пепперштейн, – рассказы про Курского – это скорее трактаты о знаках, которым придается форма детектива, потому что этот жанр в наибольшей степени соответствует характеру знака. Вот-вот появится целый цикл, посвященный основным знакам: крест, пятиконечная звезда, Инь – Ян, знак доллара, серп и молот, красный флаг, Веселый Роджер, звезда Давида, полумесяц, черный квадрат. Существование знака – форма, во многом аналогичная детективу. В основе знака всегда лежит некоторое заметание следов – и в то же время их обнаружение.
Заметая следы, мы плотно закрываем дверь в заборе и спускаемся к морю. Пепперштейн приседает:
– Вот тут есть одно странное место… Попробуйте вот тут. Чувствуете, как дует из-под камня?
Действительно, странным образом из-под камня явственно сквозит, как в метро перед приближением поезда. Несколько помедлив, как будто не зная, делиться своим предположением или нет, он все же произносит:
– Это из Америки подземный ветер.
Если есть Симеиз, то есть и анти-Симеиз, и в мире Пепперштейна это как раз Америка – антипространство, антивещество, знак с обратным знаком, неудержимо влекущий к себе писателя – и в текстах, и в разговоре. Растолковывая программный текст «Военных рассказов» – «Язык», Пепперштейн формулирует:
– Язык должен быть похищен – и должен вернуться. Вернуть его нам могут только те, кто его забрал. То есть наши враги. Кто это сделал? Ответ абсолютно тупой и простой – Америка. Но этот ответ правильный, так оно и есть.
Наплававшийся Пепперштейн растирается индиговым полотенцем с золотым меандром; на плечах остаются катышки – полотнище распадается на глазах, как наглядная метафора западной роскоши, оказывающейся мусором.
– Оставаясь на родине, мы сейчас все в эмиграции. Мы в Америке! Особенно в Москве я думаю: б…дь, где я нахожусь? Что это вообще происходит? И понимаю, что я в Америке, б…дь, я – в Америке!