Пора! Вижу, встал мой товарищ. Крикнул «ура», выронил автомат и посмотрел себе под ноги. Он упал. Я вставил запал в гранату. Отцепил лопату и вещевой мешок. Сзади Матвеев: «Сашка! Ложись!» Вот теперь моя начинается жизнь. Теперь мне ясна каждая складка, кустик, морщинка. Я разбираю отдельно снежинки, какими покрыта лощинка. Ничего! Мне повезет! Вот и дзот, приплюснутый, низкий. Мимо меня — протяжные взвизги. Рядом еще Артюхов ползет. У нас гранаты и полные диски.
Стучат виски, подсказывают будто:раз, два и три… Звенящий механизмотсчитывает долгую минуту,как полным веком прожитую жизнь.
Я в ту минуту о веках не думали пожалеть о прошлом не успел,я на руки озябшие не дунули поудобней лечь не захотел…
Когда-то я хотел понять цель жизни,в людей и в книги вдумывался я.Один на рынке ищет дешевизны,другой у флейты просит соловья.
Один добился цели: по дешевкекупил, и отправляется домой,и долго смотрит на свои обновки,недорогой добытые ценой.
Другой добился тоже своей цели:он насладился флейтою своей,и клапаны под пальцами запели,и захлебнулся трелью соловей.
А я? Добился? Прикоснулся к сутимоей недолгой жизни наяву?Я этой предназначен ли минуте,которую сейчас переживу?
И новым людям будет ли понятно,что мы, их предки, не были просты,что белый снег окрасившие пятнане от безумья, не от слепоты;
что я был зряч и полон осязанья,что не отчаянье меня влекло,что моего прозрачного сознаньябездумной мутью не заволокло?..
Вот этого, прошу вас, не забудьте,с величьем цели сверьте подвиг мой, —я все желанья свел к одной минутедля дела жизни, избранного мной.
Хочу, чтоб люди распознать сумели,встречая в мире светлую зарю,какой Матросов добивался цели!Добился ли? Добился! — говорю.
И — недоволен я такой судьбою,что свел всю жизнь в один минутный бой?Нет! Я хотел прикрыть народ собою —и вот могу прикрыть народ собой.
Очень белый снег,в очи — белый свет,снег — с бровей и с век,сзади — белый след.Разве я не могулечь, застыть на снегу,разве не право мое —яма — врыться в нее?Трудно к пулям ползти,но я не сойду с полпути,не оброню слезу,в сторону не отползу.
Я дал по щели очередью длинной.Напрасно. Только сдунул белый пух.Швырнул гранату… Дым и щепы с глиной.Но снова стук заколотил в мой слух.
И вдруг я понял, что с такой громадойземли и бревен под струей огняне справиться ни пулей, ни гранатой —нужна, как сталь, упрямая броня!
Вплотную к дзоту, к черному разрезу!Прижать! Закрыть! Замуровать врага!Где ж эта твердость, равная железу?Одни кусты да талые снега…
И не железо — влага под рукою.Но сердце — молот в кузнице грудной —бьет в грудь мою, чтоб стать могла такоюничем не пробиваемой броней.
Теперь уже скоро. Осталось только метров сорок. Сзади меня стрекотание, шорох. Но не оглядываюсь — догадываюсь — стучат у ребят сердца. Но я доползу до самого конца. Теперь уже метров пятнадцать. Вот дзот. Надо, надо, надо подняться. Надо решить, спешить. Нет, не гранатой. Сзади чувствую множество глаз. Смотрят — решусь ли? Не трус ли? Опять пулемет затвором затряс, загрохотал, зататакал. Ребята! Он точно наведен на вас. Отставить атаку! Следите за мной. Я подыму роту вперед…
Вся кровь кричит: «Назад!»Все жилы, пульс, глаза,и мозг, и рот:«Назад, вернись назад!»Но я — вперед!
Вы слышали, как выкрикнул «вперед!» я,как выручил товарищей своих,как дробный лай железного отродьявнезапно захлебнулся и затих!
И эхо мною брошенного зовапомчалось договаривать «вперед!» —от Мурманска, по фронту, до Азова,до рот, Кубань переходивших вброд.
Мой крик «вперед!» пересказали сосны,и, если бы подняться в высоту,вы б увидали фронт тысячеверстный,и там, где я, он прорван на версту!
Сердцебиению — конец!Все онемело в жилах.Зато и впившийся свинецпройти насквозь не в силах.Скорей! Все пули в тупике!Меж ребер, в сердце, в плоти.Эй, на горе, эй, на реке —я здесь, на пулемете!«Катюши», в бой, орудья, в бой!Не бойся, брат родимый,я и тебя прикрыл собой,—ты выйдешь невредимый.Вон Орша, Новгород; и Мга,и Минск в тумане белом.Идите дальше! Щель врагая прикрываю телом!Рекою вплавь, ползком, бегомчерез болота, к Польше!..Я буду прикрывать огоньнеделю, месяц, — больше!Сквозь кровь мою не видит врагруки с багряным стягом…Сюда древко! Крепите флагпобеды над рейхстагом!Не уступлю врагу нигдеи фронта не открою!Я буду в завтрашней бедевас прикрывать собою!
Наша деревня! Навеки наша она. Теперь уже людям не страшно — на снег легла тишина. Далеко «ура» затихающее. Холодна уже кровь, затекающая за гимнастерку и брюки… А на веки ложатся горячие руки, как теплота от костра… Ты, товарищ сестра? С зеркальцем? Пробуешь — пар ли… Я не дышу. Мне теперь не нужно ни йода, ни марли, ни глотка воды. Видишь — другие от крови следы. Спеши к другому, к живому. Вот он шепчет: «Сестрица, сюда!..» Ему полагается бинт и вода, простыня на постели. А мы уже сделали все, что успели, все, что могли, для советской земли, для нашего люда. Вот и другой, бежавший в цепи за тысячу верст отсюда, лежит в кубанской степи. Всюду так, всюду так… На Дону покривился подорванный танк с фашистскою меткой. Перед ним — Никулин Иван, черноморский моряк. Нет руки, и кровавые раны под рваною сеткой. В тучах, измученный жжением ран, летчик ведет самолет на таран, врезался взрывом в немецкое судно… Видишь, как трудно? Слышишь, как больно? У тебя на ресницах, сестрица, слеза. Но мы это сделали все добровольно. И нам поступить по-другому нельзя…
Все громче грохотание орудий,все шире наступающая цепь!Мое «вперед!» подхватывают люди,протаптывая валенками степь.
Оно влилось в поток от Сталинградаи с армиями к Одеру пришло;поддержанное голосом снарядов,оно насквозь Германию прожгло.
И впереди всех армий — наша рота!И я — с моим товарищем — дошел!Мы ищем Бранденбургские воротаиз-за смоленских выгоревших сел.
Да, там, у деревушки кособокой,затерянной в России, далеко,я видел на два года раньше сроканад тьмой Берлина красное древко.
Свободен Ржев, и оживает Велиж,Смоленск дождался праздничного дня!..Ты убедилась, Родина, ты веришь,что грудь моя — надежная броня?
Приди на холм, где вечно я покоюсь,и посиди, как мать, у моих ног,и положи на деревянный конусиз незабудок маленький венок.
Я вижу сон: венок прощальный рдеет,путиловскими девушками свит.Фабричный паренек, красногвардеец,вдали под братским памятником спит…
Его, меня ли навещает юность,цветы кладет на скорбный пьедестал.Грек-комсомолец смотрит, пригорюнясь,и делегат-китаец шапку снял…
И на часах сосна сторожеваявинтовкой упирается в пески,и над моей могилой оживая,подснежник расправляет лепестки…
Свежих ручьев плеск,птичья песнь.Строевой лесзазеленел весь.Наряжена к веснев цветы лощинка.А рапорт обо мнестучит машинка.Простую правду строкдиктует писарь.Ложится на листокпечатный бисер.Качает стеблем хлеб,раскатам внемля.С пехотою за Днепруходит время.И над Кремлем прошлодыхание осеннее,и вот на стол пришлос печатью донесение,что вечно среди васслужить я удостоен…И обо мне приказчитают перед строем.
День сменяется днем, год сменяется новым. Жизнью продолжен, я должен незримо стоять правофланговым. Уходят бойцы, другие встают. А имя мое узнают. Место дают. Вечером, в час опроса, сержант обязан прочесть: «Матросов!» И ответить обязаны: «Есть! Погиб за отчизну…» Но — есть!