АЛЕКСАНДР МАТРОСОВ
Поэма (1944–1949)
Стой, прохожий! Видишь: надпись на фанерном обелиске!В бронзу жизнь Матросова еще не отлита.На бугор положена руками самых близкихвременная намогильная плита.Знаю, будет дело и рукам каменотесов.Но пока гранит не вырос в луговой тиши,исповедь о том, как умирал боец Матросов,выслушай, узнай, перепиши.Пулями насквозь его грудная клеткаизрешечена… Но память глубока —тысячами плит на стройках Пятилеткапамятник бойцам готовит на века.В «Боевом листке» мы про него читали.И свежи следы на тающем снегу,и не сходит кровь с нетоптаных проталин,где Матросов полз наперекор врагу!Снежная земля на сто шагов примята.Борозды — тропу прокладывавших рук.Рядом врезан след прикладом автомата.И в конце он сам. Товарищи вокруг.Мы лицо бойца закрыли плащ-палаткой.Мы зарыли прах в окопе ледяном.Что же знаем мы о датах жизни краткой?Как и что стране поведаем о нем?Мы нашли у него комсомольский билети истертое, тусклое фото.Мы билет сберегли и запомнили следот леска до немецкого дзота.Видно, именно здесь, у овражьих крутизн,перед вихрем огня перекрестногоначалась и не кончилась новая жизнь,и победа, и слава Матросова.И тропа, что своею шинелью протерон, проживший немногие годы,пролегла, как дорога, на вольный просторнашей жизни и нашей свободы…Кто желает его биографиюненаписанную найти,за прямой путеводною правдоюпусть идет, не меняя пути!Чтобы знаемым стало незнаемое,пусть пойдет по надежной тропе,где Матросов проходит со знаменемв комсомольской кипучей толпе.Мы хотим, чтобы время отбросилосор догадок и толков кривых.Мы хотим Александра Матросоваоживить и оставить в живых.Чтоб румяной мальчишеской краскоюоблилось молодое лицо,и взмахнул бы защитною каскоюперед строем своих удальцов.Чтоб не я, а Матросов рассказывало себе в удивленном кругу:как решил поползти, как проскальзывалмежду голых кустов на снегу…Стих мой! Может, ты способен сделать этои дыханье жизни вдунешь в мой блокнот?И перо послушное поэтапалочкой волшебника сверкнет!Может, ты оденешь плотью остов,вправишь сердце и наладишь ритм?Молвишь слово — и вздохнет Матросов,приподымется… заговорит…
*
Заговорить? Мне?Нет… Навряд…Разве в таком снеговорят?Разве я спал? Нет,я не спал…Теплый упал светна асфальт.Сколько людей! ЗвонСпасских часов.Словно цветет лен, —столько бойцов!Чей это тут сбор?Гул батарей.Выбеленный соборв шлемах богатырей…Наш! Не чужой флаг!Наша земля!Значит, разбит враг?Наша взяла?Как хорошо! Близте, с кем дружил…Значит, не зря жизнья положил.
Какое глубокое, широкое небо! Чистая, ясная голубизна. Высоких-высоких домов белизна. Я здесь никогда еще не был… Вот чудак, Москвы не узнал! Это — Колонный, по-моему, зал. Все непривычно и как-то знакомо. Рядом, конечно, Дом Совнаркома. Прямо, ясно, Манеж. Направо, само собой разумеется, улица Горького. И воздух свеж, и знамя виднеется шелковое. И тоже знакомый, виденный шелк. Колонна вышла из-за поворота… Какой это полк? Какая рота? Песня летит к Кремлевским воротам. Слышу, мои боевые дружки хором ее подхватили! На гимнастерках у всех золотые кружки с надписью: «Мы победили». И пушки за ними всяких систем. Может, вправду в Москве я? Нет… не совсем… Крайний в шеренге — точно, Матвеев. Рядом— наш старшина!.. Значит, уже на войне тишина? Значит, Россия всюду свободна? Значит, победа сегодня? Если такая Москва, может, в Германии наши войска… Видимо, так, в Россию обратно с войны возвращаются наши ребята. Цветы, и «ура!», и слезы, и смех. Ордена и медали у всех. Милиция белой перчаткой дает им дорогу. Меня они видеть не могут. Смеются, на русые косы дивясь… Но нет меня среди нас. В колонне я не иду. Я не слышу, как бьют салютные пушки. Я убит в сорок третьем году у деревни Чернушки.
Как больно, что не вместе, что не с вамия праздную… Но вот издалекамое лицо плывет над головами,и две девчонки держат два древка.
Из-за угла спешит толпа подростковперебежать и на щите прочестьбольшие буквы: Александр Матросов.Но почему? За что такая честь?
Народ — рекой, плакаты — парусами;цветной квадрат, как парусник, плывет,и близко шепот: «Это он, тот самый,который грудью лег на пулемет…»
Но я-то знаю, — в ротах наступавшихтого же года, этого же дня,у пулеметов, замертво упавших,нас было много. Почему ж меня?
Нас глиной завалило в душном дыме,нас толща снеговая погребла.Как же дошло мое простое имяот дальней деревеньки до Кремля?
Какой лес, какой лес, какой блеск под ногами, какой снежно-зеленый навес! И верхушки, ну точно до самых небес запорошены, заморожены, заворожены. Сосны, сосны — какой вышины! И сугробы пушистые, в сажень, даже хвоинка с ветки видна. И не покажется, будто война. И что немцы — не верится даже. Идем, шутим, курим — бровей не хмурим. Смерть, говорят, сварливая мачеха, а мы ей смеемся назло. Мне повезло — попал к автоматчикам. Бедовый народ — удалые, отважные. Смех берет — в халатах, как ряженые. В клубе у нас был маскарад, я носил ну вот точно такой маскхалат. И ребята все те же, уфимские, наши. Как нарочно, все четверо — Саши! Воробьев и Орехов, Матвеев и я. Все — до крышки друзья.
Еще при жизни, до войны, когдабыл слесарем в токарной мастерскойи то смотрел на каждого, гадая:годится мне в товарищи такой?
В колонии не все светлы и русы,не все идут на дружбу и на жизнь;кой у кого беспаспортные вкусыи шепоток про финские ножи…
Звереныш с виду — каши с ним не сваришь,не просветлишь затравленной души;по пусть он верит: я ему товарищ —доверится, откроется в тиши.
Я в детском доме сталкивался с тайной,запрятанною в сердце сироты,с мечтаньем о судьбе необычайной,с душою нераскрытой широты.
Бывает, и ругнешься, и ударишь,и за ворот насыплешь огольцу,но хуже нет сказать: «Ты не товарищ!» —мазнет обида краской по лицу.
И по ночам на койках дружбу нашусближала жажда вдумываться вдаль:вот бы попасть в какую-нибудь кашу,самим узнать, как закаляют сталь!..
Не выспавшись, мы стряхивали вялость,трудились так, что воспитатель рад,и у меня — «Товарищ!» — вырывалосьтак, как его партийцы говорят.
Еще я помню книгу на колене.Я в ней ищу ответа одногои нахожу, что это слово Ленинвсем нашим людям роздал для того,
чтоб знали мы от колыбели детскойдо блиндажа окопного навек,чем должен быть на родине советскойдля человека каждый человек.
Я верил, что товарищ мне поможет,и, может, на войне, среди огнянайдется друг, и он прикроет тожетоварищеской грудью и меня.
Снег бел и чист,бел и лучист,бриллиантовый мороз,серебро берез.Маскировочный халатбел на мне.Поперек — автоматна мокром ремне.Небо, мороз, лес,алмазный простор!Ребята, давай здесьразложим костер.Крепок еще, твердлед на реке.Этак за двадцать верстухает вдалеке.Видно, вдали бой…Вот он и кипяток!Сахар на всех — мой,ваш — котелок.Хлеб у меня есть,мерзлый, как снег.Больше кило — взвесь,хватит на всех.Воздух костром нагрет,славно здесь…Жалко, что книжки нетвслух прочесть!..
Жалко, досадно — на фронт не повез ни единой книжонки. Деньжонки были — скопил, а не купил себе книжек. А у костра под стать почитать. Был бы Есенин… Здорово он о клене осеннем! Хорошо — про родимый дом, про мою голубую Русь: «В три звезды березняк над прудом теплит матери старой грусть…» И другого поэта — нашего, свойского — взять бы еще. Да, хорошо бы взять Маяковского, очень понравилось мне «Хорошо!». Помню одну хорошую строчку: «Землю, с которою вместе мерз, вовек разлюбить нельзя…» Вот написал же в самую точку! Жаль, не взял. А с книжкой такою можно и в бой. Только одну имею с собой. Вся на ладони уместится. Два с половиной, как выдана, месяца. На первом листке два ордена есть. Книжечку эту недолго прочесть, а все-таки вынешь дорогою — чувствуешь главное, важное, многое…