оруженосец, уже стоял с осёдланным конём слуга без сапог — босой, лохматый и заспанный, но наготове. Данила, пристёгивая пояс с саблей справа и нож слева, слушал подбежавшего сторожа, который докладывал срывающимся, захлебывающимся с перепугу голосом:
— Мы их на земле караулили, а они в судах по туману неслышно подплыли, теперь сюда идут... Там уже наши некоторые с ними схлестнулись...
Данила схватил под уздцы коня, кинулся к соседней палатке князя Палицкого. Тот тоже был уже одет, они вскочили на коней, и тут же к ним со всех сторон стали съезжаться и сходиться ратники. У иных на сонных ещё лицах отражался неописуемый страх, кто-то крикнул: «Бежать надо, оплошали!»
— Я тебе побегу, сукин сын! — что есть мочи закричал окончательно проснувшийся, молодой, здоровый и вполне бодрый Холмский. — Стройся-я-я! К бою готовьсь! Пешие — вперёд!
Над ухом Данилы просвистела первая стрела, но он даже не пригнулся, лишь взмахом руки дал знак пехоте двигаться навстречу бегущим от берега новгородцам, растянувшимся на многие десятки метров. Оценив обстановку, он скомандовал коннице разделить врага и окружать его с правого и левого флангов.
Началась жестокая сеча. Сначала Данила с небольшим отрядом охраны лишь наблюдал, как идёт сражение, но группа новгородцев прорвалась в центр, к месту его стоянки, и ему самому пришлось вступить в бой вместе с охраной, слугами и даже конюхом, который всё-таки успел надеть сапоги и доспехи. Стрелы свистели рядом с Данилой, но Бог миловал его, он рубил пеших новгородцев, которым, конечно, трудно было тягаться с конными ратниками. Тут уж Данила не знал жалости. Он видел, как слетела от его удара с плеч врага голова и, брызгая кровью, брякнулась на землю, а тело всё ещё по инерции стояло с поднятой рукой, в которой была зажата огромная палаша, предназначенная для удара. И уже без головы это большое тело рухнуло на землю. А Холмский продолжал отбиваться от следующего храбреца, хорошо защищённого доспехами, и наконец отсёк ему руку с боевым топором и ногой оттолкнул в сторону.
Рядом сражались товарищи, и вскоре смелая атака нападающих захлебнулась. Холмский смог дальше наблюдать за боем, который продолжался ещё два часа. Новгородцы были полностью разбиты. На глазах у пленников топили их доспехи и оружие, говоря, что великокняжеским дружинникам и своего добра хватает, потом под жуткие вопли резали пленным носы, губы, кому и уши и отправляли домой, в Новгород, рассказать о том, как сражаются настоящие воины.
На эти процедуры Холмский уже не смотрел, он вместе с Фёдором Давыдовичем отправился, наконец-то, позавтракать. По пути не преминул сделать выговор командиру дозорного отряда, который чуть не прозевал врага. Тот виновато молчал, и Холмский смягчился:
— Понимаю, что с реки не ожидали нападения, хорошо, что всё-таки успели предупредить. Наказывать не стану — поход ещё предстоит долгий, но впредь смотри мне. Из-за лени и ротозейства все можем погибнуть. Посылай подальше разведку и гляди в оба. Мы не у мамки в гостях — на вражеской земле!
Пожурив воеводу, Данила вернулся в свой шатёр, где уже был накрыт стол и его ждал князь Палицкий. Конечно, еда была не столь приятной, какой представлялась она ему в утреннем сне, но оставшаяся с вечера реальная холодная курица, сало, копчёное мясо и чаша крепкого мёда показались ему неплохой компенсацией за несбывшийся сонный пир. Он ел с чувством человека, вполне заслужившего свою трапезу. Настроение у князей было прекрасным, а после бокала медовухи они начали охотно обмениваться впечатлениями. Худощавый, со своими по-детски наивными молодыми глазами и удивлённо вскинутыми бровями седой и чуть полысевший Фёдор Давыдович походил на счастливого непоседливого ребёнка, который победил в игре своего приятеля.
После сражения, где он не только успел хорошо поработать, но и пострадал — получил удар по руке топором, который, к счастью, лишь задел его и пришёлся своей основной силой на коня, Палицкий уже пришёл в себя и счастливый от сознания, что мог погибнуть, как его конь, но остался жив, шутил, не переставая, и его вскинутые брови то и дело приподнимались ещё выше.
— Конь-то мой, как присел от удара и начал заваливаться, я решил: конец мне сейчас — придавит, тут новгородцы меня и добьют. Мысленно уже с жизнью прощаюсь, а тело-то моё жилистое никак того не желает, ноги из стремени сами собой повылетали! А конёк мой, спасибо, так осторожно падал, что я как Ванька-встанька на ноги вскочил да того новгородца саблей-то, как пенёк, и разделал. А тут и воины мои рядом оказались. Тогда только почувствовал, что рука болит, кровь увидел, да уж это мелочью показалось по сравнению с тем, что могло быть!
— Сейчас-то ноет? — спросил заботливо Холмский.
— Терпимо, левая пострадала — это не помеха для воина, даже на лечение не спрошусь, — продолжал шутить, как мальчишка, пожилой воевода.
За кожаными стенами шатра вдалеке слышались возбуждённые голоса, вопли страдавших от истязаний пленников, потом всё стало затихать, бойцы тоже приступили к сильно задержавшемуся завтраку. А князья сидели на тюфяках, по-татарски подогнув ноги, перед деревянным раскладным столиком и понемногу потягивали из бокалов ароматный весёлый медовый напиток. Слуга добавлял им еду, принёс и ещё кувшин мёда. Но Холмский приказал убрать.
— Передохнули, пора дальше в путь собираться. А погулять ещё успеем — вот только с делами управимся. Согласен, князь?
— Да, друг мой, верно. Всё не перепьёшь, не переешь. Всему своё время.
Князья завершили трапезу, встали, распрямили затёкшие ноги, вышли из палатки на солнце. Оно уже палило нещадно. Стояли самые длинные дни в году, на небе вот уже который день не было ни единого облачка.
— Ну и жара, — заметил Холмский. — Может, переждём до вечера, пусть народ соснёт малость — заслужили, а жара спадёт — двинем дальше, к Шелони, ты не против, Фёдор Давыдович? — спросил своего коллегу Холмский.
— Думаю, что ты хорошо придумал, — покаламбурил по-прежнему счастливый тем, что остался в живых, воевода.
— Передай трубачу, пусть даст сигнал на отдых, — приказал князь Данила дежурившему рядом вестовому.
Он оборотился к Пёстрому и тихонько, чтобы не потревожить раненую руку, похлопал его по плечу:
— Пойдём по домам, Фёдор Давыдович!
Они уже начали было расходиться, как вдруг вместо спокойной мелодии «на отдых» оба услышали резкий, тревожный, разлившийся на всё побережье звук трубы, призывавшей к бою. Мигом князья оказались снова рядом, а возле них — опять то же, что и поутру,