[
великая личность] и никогда не обращается к терминологии героического.
Но в одном пункте он идет навстречу современному представлению об этом понятии: он фактически признает за великой личностью, в соответствии с образом, созданным для Ренессанса, Dispensation vom Sittengesetz [освобождение от нравственного закона], не прибегая, однако, ни к какой философской интерпретации.
Ницше, ученик Буркхардта, развивал свои представления о высших человеческих ценностях, исходя из совсем других духовных осложнений, чем те, которые когда-либо тревожили безмятежно созерцательный ум его учителя. Сполна испытав отчаяние утраты ценности жизни, Ницше приходит к провозглашению своего идеала героического, возрождая его в сфере, в которой дух оставляет далеко позади себя все, что зовется государственным порядком и общественными отношениями, – это идея фантастического провидца, для поэтов и мудрецов, а не для государственных деятелей и министров.
Есть нечто трагическое в том, что вырождение героического идеала началось с поверхностной моды на философию Ницше, охватившей широкие круги около 1890 г. Образ поэта-философа, порожденный отчаянием, стал достоянием улицы, прежде чем проник в высокие залы чистого мышления. Средний глупец конца столетия разглагольствовал о сверхчеловеке, словно Übermensch был его старшим братом. Неуместная вульгаризация идей Ницше, несомненно, положила начало направлению мыслей, который теперь превозносит героизм до уровня лозунга и программы.
Понятие героического претерпело тем самым обескураживающее превращение: оно лишилось своего глубинного смысла. Почетное имя героя, хотя риторически оно порой давалось живущим, в основе своей всегда оставалось тем, что приличествовало лишь умершим, так же как имя святого. Это цена благодарности, которую умершим воздавали живые. Солдат шел в бой не для того, чтобы стать героем, но чтобы исполнить свой долг.
С появлением различных форм despotisme populaire[52] героическое стало лозунгом. Героизм стал пунктом программы, он даже хочет, чтобы его считали новой моралью, если столь многие полагают, что старая больше не применима или что она вообще уже не нужна. Было бы глупо безоглядно отрицать ценность этого чувства. Однако необходимо проверить его подлинность и содержание.
Восхищение героическим – наиболее убедительный признак того большого поворота от знания и постижения к непосредственному переживанию и опыту, который может быть назван сущностью культурного кризиса. Прославление действия как такового, усыпление способности к критике с помощью сильных возбудителей воли, заволакивание идеи красивой иллюзией – все они вступают в игру в новом культе героя, оставаясь, однако, качествами, которые для искреннего сторонника антиноэтического отношения к жизни представляют собой не более чем некие дополнительные оправдания героизма.
Позитивную ценность такого героического поведения, систематически взращиваемого властью во имя Государства, не следует недооценивать. Поскольку героизм означает повышенное личное сознание призванности не щадя сил, вплоть до самопожертвования, действовать ради общего дела, – это готовность, которая может потребоваться в любое время. К тому же, без сомнения, поэтическое содержание, присущее понятию «героизм», обладает высокой ценностью. Оно поддерживает в действующем индивиде такое состояние напряженности и экзальтации, с которыми совершаются подвиги.
Не подлежит сомнению, что современная техника, сделав жизнь и передвижение намного безопаснее, при этом вообще резко повысила уровень повседневного проявления мужества. Как бы ужаснулся Гораций – воспевший плавание на корабле как дерзкий вызов судьбе37*, – увидев самолет или подводную лодку! С ростом технических возможностей возросла и готовность людей без колебаний подвергать себя грозящей опасности. Безусловно, существует связь между появлением летательных аппаратов и распространением героического идеала. Область, где этот последний воплощается в наиболее чистом виде, не вызывает ни малейших сомнений: там, где о нем не говорят, то есть в повседневной деятельности авиаторов и мореплавателей.
Героизм переступает границы. В нашем мире время от времени нужно переступать границы. И мы вновь оказываемся на рубеже, где наше суждение будет определяться как антиномия. Никто не может хотеть, чтобы наша жизнь во всех отношениях продолжала плестись по пути, на который ее толкнули несовершенные законы и еще более несовершенные нормы морали. Без вмешательства героического не было бы ни Собора в Никее, ни устранения Меровингов, ни завоевания и становления Англии, ни Реформации, ни восстания против Испании, ни свободной Америки38*. Все дело в том, кто именно вмешивается, как и во имя чего. Прибегая к языку медицины, можно сказать, что наше время действительно нуждается в героическом снадобье – при условии, что его применит настоящий врач и подобающим образом.
Однако эта метафора вынуждает взглянуть на героизм и с другой стороны. Время нуждается в тонизирующем средстве из-за своей слабости. Восхваление героизма само по себе уже явление кризиса. Это означает, что понятия служения, общего дела и исполнения долга более не обладают достаточной силой, чтобы привести в действие энергию общества. Она должна быть усилена, как бы с помощью рупора. Она должна быть раздута, быть может, надута.
Но кем, ради чего и как? – Цена политического героизма определяется чистотой цели и тем, как именно он проявляется. Если он заслуживает ассоциаций с Фермопилами и Нибелунгами, тогда он должен быть противопоставлен всему тому, что следует назвать истерической взвинченностью, бахвальством, варварской спесью, дрессурой, парадностью и тщеславием. Всему, что является самообманом, намеренным утрированием, ложью и одурачиванием. Не будем забывать, что сила наиболее чистой формулы героизма, а именно рыцарского идеала Средневековья, заключалась именно в ограничении допустимых средств и строгом, формально закрепленном кодексе чести.
Эра рекламы не знает ограничения в средствах. Реклама перегружает всякое сообщение столь обильной дозой внушения, какую только это сообщение в состоянии выдержать. Она навязывает свои посулы публике как догматические истины, донельзя нагруженные чувствами отвращения и восхищения. У одних – лозунг, у других – политический термин: расовая теория, большевизм или что бы там ни было, – по собаке и палка. Нынешняя политическая публицистика поставляет на рынок в основном палки, чтобы бить ими собак, и взращивает в своих клиентах манию, что собаки – повсюду.
Нынешний героизм-руки-и-рубашки39* на практике часто означает не многим более, чем примитивное упрочение чувства мы. Определенный субъект мы и наши, называемый партией, арендовал героизм и наделил им тех, кто этой партии служит. В социологическом аспекте подобные упрочения чувства мы далеко не маловажны. Они обнаруживаются во все времена и у всех народов в форме обрядов, танцев, кличей, песен, эмблем и т. д. Если наше время действительно отказалось от потребности логически понимать и определять свои собственные поступки, тогда совершенно естественно, что оно возвращается к примитивным методам единения душ и сердец.
Но одна опасность остается всегда связанной с последствиями антиноэтической теории жизни. Примат жизни перед познанием вынуждает вместе с нормами познания предать забвению также нормы морали. Если власть проповедует насилие, тогда слово берут насильники. Люди сами отказали себе в праве защищаться от