права – возникала новая система, которая, будучи свободна от веры как таковой, рассматривала государства как членов сообщества, обязанных уважать друг друга и вести себя так, как того требует право и от людей, являющихся членами общества. Хюго Гроций придал этой системе классическую форму, которая как фундамент здорового государственного устройства уже в наши дни смогла вдохновить ван Фолленховена на создание, увы, слишком рано прерванного труда его жизни.
Как христианское, так и международно-правовое основание нравственного закона и этики межгосударственных отношений категорически отвергаются поборниками политического аморализма. Их можно найти отнюдь не только среди приверженцев фашистских течений. Подобная точка зрения часто встречается у историков. Здесь нелишне несколько обстоятельнее, чем было сделано ранее20, привести некоторые высказывания Герхарда Риттера, которые в устах выдающегося и трезвомыслящего историка звучат особенно убедительно. Германия в эпоху Реформации, говорит он, была «noch weit davon entfernt, einen klaren Begriff von der naturnotwendigen Autonomie staatlichen Lebens gegenüber dem Kirchenwesen und der überlieferten kirchlichen Morallehre zu besitzen» [«еще очень далека от того, чтобы обладать ясным представлением о естественно необходимой автономии государственной жизни по отношению к Церкви и ее традиционному учению о морали»]. Германскому монархическому государству все еще не хватало «das Bewußtsein sittlicher Autonomie seiner weltlichen Lebenszwecke» [«сознания нравственной автономии своих земных жизненных целей»]. И в завершении статьи: «Daß alles politische Machtstreben sich zu rechtfertigen habe vor dem göttlichen Weltregiment, daß es seine unverrückbare Schranke finde an der Idee der absoluten Gerechtigkeit, des Ewigen, von Gott gesetzten Rechts, und daß die Völkergesellschaft Europas über alle Gegensätze nationaler Interessen hinweg doch eine Gemeinschaft christlicher Gesittung bilden müsse – das sind alles zuletzt echt mittelalterlich-christliche Gedanken. Wenn diese uralten Traditionen in der englischen Politik bis heute nicht ganz ausgestorben sind, wenn sie darin fortleben in säkularisierter Gestalt, während die großen Nationen des Kontinents den rein naturhaften Charakter alles weltlichen Machtstrebens mit seinen harten Interessenkämpfen ohne viel moralische Bedenken anzuerkennen pflegen – so gehört das ebenfalls zu den Folgen des Konfessionskampfes, der die Geistesart der europäischen Völker so scharf ausgeprägt und so scharf voneinander unterschieden hat» [«Что всякое политическое стремление к власти должно искать оправданий перед Божией всемирною властью; что свой незыблемый предел оно встречает в идее абсолютной справедливости, вечного, установленного Богом права; что сообщество народов Европы, преодолевая все противоречия национальных интересов, неминуемо должно образовать единую общность христианской культуры, – все это, в конце концов, средневеково-христианские мысли в чистом виде. Если эти давнишние традиции и поныне все еще не вымерли в английской политике, если они продолжают существовать там в секуляризованном виде, в то время как великие континентальные нации обыкновенно без особых моральных терзаний признают естественный характер чисто земного стремления к власти, с его жесткой борьбой интересов, – то все это объясняется также последствиями конфессиональных конфликтов, которые так резко запечатлелись в духовном типе европейских народов и привели к таким резким отличиям их друг от друга»]21.
Само собой разумеющейся представляется эта точка зрения левоориентированному социологу Карлу Маннхайму. Ссылаясь на работу Фридриха Майнеке Die Idee der Staatsraison [Идея государственных интересов], он говорит о «moralische Spannung» [«моральной напряженности»], возникшей у многих мыслителей, «als sie entdeckt haben, daß für die Beziehungen der Staaten nach außen hin die christliche und bürgerliche Moral nicht gelte»22 [«когда они открыли, что для внешних сношений государств христианская и буржуазная мораль непригодна»]. По Маннхайму, процесс открытия протекал так, «daß allmählich diejenigen Schichten, die mit der Herrschaft zu tun hätten, sich selbst davon überzeugen mußten, daß sowohl zur Erlangung wie zur Erhaltung der Herrschaft alle sonst als immoralisch geltenden Mittel erlaubt sind»22 [«что постепенно те слои, которые стояли у власти, должны были сами убедиться в том, что как для достижения, так и для удержания власти разрешаются все средства, обычно считавшиеся имморальными»]. Со временем, при демократизации общества, все слои, как уже было показано ранее23, постепенно осваиваются с этой «политической моралью». «Während bisher die Moral des Raubes nur in Grenzsituationen und für herrschende Gruppen bewußt gültig war, nimmt mit der Demokratisierung der Gesellschaft (ganz im Gegensatz zu den an sie geknüpften Erwartungen) dieses Gewaltelement nicht nur nicht ab, sondern es wird geradezu zur öffentlichen Weisheit der ganzen Gesellschaft» [«В то время как раньше разбойничья мораль сознательно допускалась только в пограничных ситуациях и господствующими группами, с демократизацией общества (абсолютно вопреки связанным с ней ожиданиям) элемент насилия не только не убывает, но становится прямо-таки ходячей мудростью всего общества»]. Маннхайм видит громадную опасность этого «Hineinwachsen aller Schichten in die Politik» [«врастания всех слоев в политику»]. «Wird den breiten Massen ohne weiteres demonstriert, daß Raub die Grundlage der gesamten Staatenbildung und der äußeren Beziehungen zwischen Staaten ist und daß auch durch inneren Raub und Beutezüge ganzen Gruppen Arbeitserfolg und soziale Funktion genommen werden können…» [«Если широким массам без стеснения демонстрируют, что разбой есть вообще принцип образования государств и формирования их внешних сношений и что также путем внутреннего разбоя и грабительских набегов целые группы могут быть лишены плодов их труда и их общественных функций…»], тогда – конец всякой трудовой этике и ее охранительному воздействию на общество24.
Маннхайм раскрывает опасное следствие теории государственного имморализма, а именно то, что он не сможет оставаться монополией государства, но что его будут присваивать и использовать также более узкие квазиобщественные группировки.
Если непредвзятая наука полагает, что вынуждена прийти к столь безотрадному выводу, то нечего удивляться, что в практической политике слышны еще более решительные голоса. На торжественном акте по случаю учреждения кафедры немецкого права рейхскомиссар юстиции заявил, если газеты правильно передали его речь, «что неверно было бы думать, что можно проводить политику, взывая к некой идеалистической справедливости. Пора положить конец смехотворной фантазии, что справедливость может определяться чем-либо иным, кроме как жесткой необходимостью обеспечить непосредственную безопасность государственной власти. Земля принадлежит героическому началу, а не декадентскому».
Долой декадентов, которые, начиная с Платона, наполняли мир своей пустой болтовней!
Государству, согласно этой теории, все позволено. Оно может в силу собственного определения своих интересов и на основании собственного решения вероломно нарушать договоры. Никакую ложь, никакой обман, никакую жестокость против своих или чужих граждан нельзя ставить ему в упрек, если это служит ему на пользу. Оно может бороться с врагом всеми средствами, которые считает целесообразными, вплоть до дьявольской бактериологической войны. A propos: в мои юные годы можно было прочитать в школьном учебнике географии, что только некоторые наименее развитые народы применяли отравленные