нарядную «заграницу».
Теперь — это дверь в Россию. Закрытая. Очень сильно она здесь чувствуется, Россия. Ловишь дыханием ветерок с востока, ловишь запах русских осенних полей, унылых, но вольных, в горизонтах беспредельных. Слышишь речь польскую, такую близкую, сестринскую. И самый дух народа, славянский, Божий.
— Нех бенде похвалоне — Благословенно имя Его, — здороваются друг с другом городские старички.
— Во веки веков, — отвечают им.
Можно ли перенести эту фразу на улицы Парижа, Лондона, Берлина?
Слова древнего, непоколебленного благочестия. Вспоминается предсказанное Мицкевичу:
— В жизнь твою войдет человек. Имя Божие будет его приветствием.
— Благословенно имя Его, — сказал Товианский, великий мистик, постучав в двери Мицкевича.
И слова эти стали рычагом его жизни.
Имя Божие так тесно вплетено в речь славянскую, что без него в речи этой нет жизни и цвета.
Русское «не дай Бог», «слава Богу», «прости Господи», «Боже упаси», «дай-то Бог», восклицание — «Господи, Боже мой!». И то же в речи польской. Француз и немец скажут «Mon Dieu», «Mein Gott» (и при этом, как ни странно, всегда в фразе, выражающей негодование), и то очень редко. Англичанин — никогда.[63]
Вот эта особенность так роднит кровно речь русскую и польскую душу речи, не говоря уже о настоящем родстве общих истоков. И все это волнует и радостью, и печалью, как весть о близком, которого не увидишь.
Завтра окунусь в варшавскую жизнь.
Приключение
Ищу нитей к прежним варшавским знакомым. Вспомнила о редакторе одной русской газеты — о Самойлове-Горвице. Ответили:
— Убит большевиками.
Стала расспрашивать. Один сказал, что погиб, разыскивая жену в России. Другие, будто служил он разведчиком одновременно у чехословаков, у большевиков, у румын, у англичан и у японцев. Когда сложная эта работа открылась — бежал к большевикам — там его расстреляли.
С Самойловым связано у меня занятное приключение «военного образца», о котором теперь и вспомнила.
Познакомилась я с Самойловым в Варшаве в 1913 году. Он был очень любезен, услужлив, был хорошим собеседником.
Приехав в Варшаву в 1916 году, я увидала его в военной форме. Он служил в армии и заведовал шпионами. Рассказывал много интересного.
Мне тогда ужасно хотелось проехать на фронт, только не в тихую и мирную его полосу, куда ездили общественные деятели с подарками и актеры со спектаклями, а в самую гущу, в самое пекло войны.
А Самойлов еще раззадоривал:
— Есть там одно удивительное место — густые заросли на горке. Если кусты раздвинуть — все немецкие позиции как на ладони. Очень любопытно. Но зато, чуть вы эти кусты раздвинете — бац, пуля в лоб. В одно мгновенье. Ловко метят.
И до того он меня этими зарослями отравил — сама теперь не понимаю почему, что стала я, несмотря на всю свою лень, хлопотать о разрешении проехать на передовые позиции. Но в качестве чего? Корреспондентов-женщин не пускали. Сестер милосердия без специального назначения не пускали. Как пробраться?
Генералы Красного Креста очень меня жалели, очень сочувствовали, но ничего сделать не могли. Пошла к помощнику генерал-губернатора — милому, чудесному Д. Л. — другу нашей семьи.
— Ради бога, дайте проехать на передовые позиции.
Он даже руками всплеснул.
— Опомнитесь! Это такой ужас! В окопах грязь, солома. Летит снаряд, разрывается — никого не убивает. Сколько стоит? — Пять тысяч. Летит второй, разрывается, никого не убивает. — Сколько стоит? Ужас! Ужас! Шесть тысяч! Нет, дорогая, не ездите на фронт.
В полном унынии позвала Самойлова.
— Не пойду я. Не пускают.
Самойлов — длинный, черный — зашагал озабоченно по комнате. Потом остановился, улыбнулся, показав свои платиновые зубы.
— Я придумал. Я вас повезу как разведчицу.
— ?
— Завтра утром я везу на фронт шпиона, который должен перейти на ту сторону. Возьму вас с собою. Трудно будет проехать через Новогеоргиевскую крепость, а там на фронте свои люди — там вас спрячут. Только бы крепость проехать. Но если задержат, я скажу, что вы разведчица.
План был интересный. Решили, что поеду в платье сестры милосердия — меньше обратят внимание.
Начала снаряжаться. Достала кожаную куртку, огромные высокие сапоги, косынку. Сапоги хлюпали на ногах, куртка пахла козлятиной, надушили ее «Ориганом Коти». Через плечо повесила сумочку с самыми необходимыми предметами: паспортом, пудрой и шоколадом. Менее необходимые были завязаны в узелок. Несессера брать было нельзя — слишком нарядный вид.
В семь часов утра Самойлов был уже у меня.
— Ну, как вы меня находите?
— Вполне удачно. Хотя почему-то напоминаете… кота в сапогах. И выражение лица слишком довольное.
Внизу нас ждала коляска с кучером-солдатом.
— А шпион?
— Шпион сядет за городом.
Едем.
Страшновато. Но Самойлов спокоен. Рассказывает о разведчиках, как они ловко переходят немецкую сторону и как тот шпион, которого мы повезем, идет уже в третий раз.
Один раз украл около Лодзи немецкий аэроплан и на нем прилетел на наши позиции.
Интересно все это и жутковато. Вот, думаю, мне бы так…
Остановились у какого-то трактирчика. Тотчас же вышел небольшого роста субъект в клетчатой, надвинутой на нос фуражке. Воротник его пальто был высоко поднят, и шел он к нам, не глядя на нас, и влез в коляску, не говоря ни слова. Вот это так конспирация! Еду, мол, с ними, но ничего общего не имею.
Вид у шпиона был самый шпионский, точно он одевался и гримировался под кинематографического сыщика. Встретить такого на улице, невольно бы обернулся:
— Смотрите! Кого он тут вышпионивает? Кого выслеживает? От кого прячется?
Шпион сел к нам боком, натянул воротник до самых бровей.
Едем.
Помню, останавливались на каком-то постоялом дворе, обедали. Шпион ел отдельно, на подоконнике, тыкая вилкой между козырьком фуражки и воротником.
Под вечер подъехали к Новогеоргиевску. Застава. Подходят солдаты.
— Ваш пропуск.
Шпион и Самойлов подают бумаги. Я свой паспорт.
— Это я везу сестру на фронт под моей ответственностью, — заявляет Самойлов.
Солдаты посоветовались, пошли в сторожку, вызвали старшого.
Старшой сказал:
— Сестрице без пропуска проехать нельзя. Пусть возвращается в Варшаву.
— Ни-за-что!
— Тогда пожалуйте к коменданту.
— Отлично.
На подножки встали солдаты со штыками. Один влез на козлы. Поехали.
Помню, мне страшно понравилась крепость. Какие-то каналы, пушки, ящики, лошади, мосты, цепи, рвы…
— Когда подозрительных людей арестовывают, — рассказывает Самойлов, — они всегда требуют, чтобы их вели через крепость, а им этого только и нужно. А бумаги у подозрительных, конечно, всегда бывают в полном порядке.
— Не то что у меня! — вздохнула я.
Привезли нас в канцелярию.
Двое солдат встали у дверей.
— Зачем они тут?
— Стерегут арестованных.
— А кто же арестованный?
— Да вы.
— Я?