Читать интересную книгу Отчий дом - Ян Винецкий

— Не смешно ли, — улыбнулась вдруг Лена, — я хочу под венец, а он меня норовит упрятать куда-то к японцам.

— Леночка! — проговорил Данила Георгиевич, покраснев. — В церковь я готов хоть сейчас. Да боюсь, не схватили бы тебя…

— Не схватят. У меня вполне благопристойный паспорт на имя девицы Елены Иринарховны Коноплевой, дочери костромского священника Иринарха Коноплева. Но понятно… долго ходить в онном звании небезопасно. Вот и хочу я стать медаме[1] Гайдаренко.

Данила Георгиевич привлек ее к себе, целуя и страстно шепча:

— Я как пьяный, Леночка! Голова кружится… Это, должно быть, от счастья…

Она нежно ласкала его и плакала: то были слезы и счастья, и горечи, и предчувствия предстоящих разлук и страданий… Но чтобы ни ожидало Лену в будущем, любовь разгоралась жарким костром и тепло его — Лена теперь знала это! — никогда не остынет, а под ледяным ветром жизни станет полыхать еще жарче, еще негасимее…

В офицерском собрании артиллерийской бригады все были без ума от невесты поручика Гайдаренко. Капитан Сегеркранц восхищался ее остроумием и поминутно целовал ручку.

В перерыве между вальсами, Сегеркранц говорил офицерам вполголоса:

— Что там ни говорите, господа, а эти «беглецы от реверса» бог весть где раскапывают превосходнейшие экземплярчики прекрасного пола. Вспомните жену поручика Нестерова, прелестнейшую Надежду Рафаиловну, или, как он ее все называл, Наденьку…

— Да, вы были в нее влюблены по уши, капитан! — заметил кто-то из офицеров.

Сегеркранц изобразил на своем лице херувима умиление, смешанное с откровенной похотливостью.

— Я тонкий ценитель женской красоты, вот в чем дело, господа. Поглядите на эту… копию Венеры с ее истинно женскими формами, на очаровательную поповну, которую раздобыл поручик Гайдаренко. Грация, гордая осанка, грудь лебедя… А эти бедра, от которых захватывает дыханье…

— Ну, капитан сел на своего любимого конька! — смеялись офицеры.

Неудивительно поэтому, что как председатель суда общества офицеров Сегеркранц доложил генералу самые лестные отзывы о «девице Коноплевой», полагая, что она вполне достойна быть супругой поручика Гайдаренко.

Не прошло и недели после подачи Данилой Георгиевичем рапорта командиру бригады, в котором он испрашивал разрешения его превосходительства на женитьбу, как в квартире, до блеска вымытой Леной, состоялась помолвка.

Молебен отслужил приходский священник, веселый старик с добродушными и хитрыми маленькими глазками, сверкавшими желтыми огоньками на его обросшем темным волосом лице. У него был застарелый недуг — подпрыгивала левая бровь, и оттого казалось, что он во время молебна кому-то лукаво подмигивал. Лена с трудом удерживала себя, чтобы не расхохотаться.

После литургии поп шепнул помолвленной:

— Нынче на божьем свете май стоит. Не вздумайте, дочь моя, до июня под венец итти. Примету знаю верную: свадьба в мае — целый век маяться. Глядите!

— Спасибо, батюшка, за добрый совет, — ответила Лена улыбнувшись. Но до июня было далеко, а Лене надо было торопиться.

Через неделю, к немалому удивленью попа, состоялось венчанье. В метрической книге на 1911 год Спасской церкви появилась пространная запись:

«Данила Георгиевич Гайдаренко, состоящий в 9-ой Восточносибирской артиллерийской бригаде офицером, православного вероисповедания, бракосочетался с девицею Еленою Иринарховной священника Иринарха Коноплева дочерью, православного вероисповедания.

Таинство совершали: Владивостокский Кафедральный протоиерей Стефан Алексеев Богоявленский с диаконом сей церкви Афанасием Зыковым, дьячком Ардальоном Иродионовым и пономарем Максимом Закидайло».

Часть четвертая

Как пахнут тучи

1

Петр Николаевич ходил по Петербургу блаженно улыбаясь. Каждый встречный был ему теперь братом, каждый дом — обиталищем добрых и верных друзей. Да и кто мог считать себя счастливее его!

Сбылась мечта, которая не покидала его с отроческих лет. Теперь он будет летать сам и сумеет разработать конструкцию своего аэроплана, пользуясь личным опытом.

«Вот научусь летать, прилечу в Нижний, посажу в аэроплан Наденьку и покатаю!.. Почувствует силу крыльев — не будет бояться за меня, поверит в мое уменье. Хорошо бы и маму поднять в воздух, да страшно за сердце ее. Посмотрим Волгу…»

Петр Николаевич шагал по набережной, ожидая приезда генерала Кованько, к которому направил его товарищ военного министра.

Петр Великий вздыбил коня на гранитной скале. Могучие копыта били в небо, и казалось, что горячий всадник хочет взлететь.

«Живи он в наше время, — подумал Петр Николаевич, — непременно летал бы. Он любил скорость. Вон как вздыбил Россию!..»

Генерал Кованько принял поручика с отменной любезностью. Оказывается, Поливанов звонил ему.

— Генерал Поливанов рекомендовал мне тебя как одного из тех удальцов, которых я отбираю для воздухоплавания, — громко проговорил Кованько, вставая из-за стола. Все было крупно и могуче в этом человеке — и рост, и плечи, и черты лица.

«Так вон он какой, знаменитый Кованько!» — удивился Петр Николаевич. Он вспомнил панихидный плач, поднимаемый газетами, когда Кованько, случалось, взлетал на воздушном шаре и садился неизвестно где и как, так что несколько недель о нем не бывало никаких известий. Газеты строили сотни предположений, одно ужасней другого: возможно, он погиб голодной смертью, возможно, его загрызли звери в невылазной тайге, есть основания считать, что воздушный шар, поднявшись на большую высоту, загорелся от грозового электрического разряда… Миллионы людей каждое утро бросались к газетам: не слышно ли о Кованько?

Обросший и изможденный, появлялся он где-нибудь у Енисея или Оби, добирался до людского жилья, и вот уже газеты гремят сенсацией: «Кованько жив и невредим!», «Енисейские рыбаки издали приняли его за медведя и едва не пристрелили», «Со своим воздушным шаром Кованько тесно на нашей старой планете!»

Петр Николаевич улыбнулся, перебирая в памяти заголовки газетных сообщений. «На планете — не знаю, а здесь, в кабинете, ему и впрямь тесно».

Круглые, соколиные глаза генерала глядели пристально, в них стояло выражение любопытства и одобрения.

«Похоже, что Кованько — простая и открытая душа», — снова подумал Петр Николаевич. Исчезла робость, охватившая его, когда он переступил порог кабинета.

— Не боишься? — спросил Кованько, окончив разглядывать молодого поручика. — Воздушная стезя неверна. Да-а… Небесный океан оборудован пока что ужасно плохо — нет ни лоцманов, ни маяков, ни карт. Так, должно быть, пускался в путь первый мореплаватель. Челн, парус, крепкие руки да отважное сердце. Больше ничего!

— Милее такой челн, нежели иной современный корабль, где капитан с мышиным сердцем, ваше превосходительство, — сказал Петр Николаевич мягко, но с внутренней убежденностью. — Интересней быть пионером.

— Верно, поручик! — воскликнул Кованько. — Высшая слава принадлежит пионерам. Они срывают завесу с неведомого. По душе сказать, завидую рязанскому писарю Крякутному. Сей первый воздухоплаватель сто восемьдесят лет назад, как утверждают летописцы, «надул шар дымом вонючим и поганым и с помощью нечистой силы полетел». Грешника хотели сжечь или живым закопать в землю, да, молодчина, вовремя унес ноги.

Петр Николаевич нигде не читал о Крякутном. Вероятно, Кованько нашел сведения о нем в старинных архивах.

— Странно, — произнес Петр Николаевич, озадаченно поглядев на генерала. — Всему свету известно, что впервые изобрели воздушный шар братья Монгольфье.

Кованько отвел глаза, нахмурился и вдруг, побагровев, стукнул огромным своим кулачищем по столу:

— Враки! Бессовестные враки! Крякутный — первый воздухоплаватель. Русский человек!..

Он резко опустился в кресло, поворошил рукой темные, густые волосы, охваченные сединой у висков и, заметно остывая, произнес:

— Садись, поручик, в ногах правды нет.

«Горяч! — подумал Петр Николаевич, садясь. — Подлинный потомок запорожцев».

— Было бы очень важно, ваше превосходительство, выступить вам в печати и исправить заблуждение. Ведь речь идет о чести русского народа!

Кованько неожиданно почувствовал, что не смеет взглянуть в глаза этому молодому человеку. Вот еще чертовщина! Ну, можно ли сказать наивному юноше о том, что когда он, генерал Кованько, обратился с подобным предложением к великому князю Петру Николаевичу, августейший шеф с раздражением ответил:

— Послушайте, генерал Кованько! И охота вам вытаскивать на свет божий сомнительную запись о каком-то рязанском писаре!

«Сомнительную запись!» Кованько задрожал тогда от негодования. Но что поделаешь!.. Теперь генерал чувствовал, что краснеет под взглядом поручика.