Рядом шлепнулась веревка с петлей на конце. Трепыхаясь, как рыба на крючке, он просунулся в эту петлю… в петлю полез… Веревка натянулась.
— Давай, Оливер!
Он был слишком занят, чтобы заметить, что Селия впервые за весь месяц назвала его по имени. Бесполезно, думал он. Селия гораздо меньше и легче, ей его не вытянуть… Но она тащила, тащила изо всех сил… а ведь, насколько он мог судить, чтобы добросить до него веревку, ей пришлось спуститься опасно близко к осыпи… и привязать веревку к седлу она не могла… Но потом дело пошло лучше — он почувствовал это по натяжению веревки. Очевидно, Селия тоже нашла какую-то опору. Когда он прополз еще немного, увидел, какую, — ту самую скалу, что он заметил при спуске. И закрепила веревку там. Теперь он мог ползти, не опасаясь, что стащит Селию вниз. Он полз на животе, пока не почувствовал, что может подняться на ноги, которые, впрочем, подламывались от слабости. Селия рванула веревку на себя, подхватила Оливера за локти и подтянула к себе. Устоять, правда, они не смогли — оба съехали на землю.
— Надо было тебе меня там оставить, — одышливо сказал Оливер, — а то вечно из-за меня одни неприятности.
— Дурак! — сердито выпалила она. И уже без злобы добавила: — Раньше бы предложил, а теперь что, обратно тебя сталкивать?
Они оба расхохотались. Это была почти истерическая реакция на недавнюю опасность, тот смех, который приходит на смену страху. Потому что Селия была испугана, — он это видел, — впервые по-настоящему испугана на его памяти. Сейчас же она, оглядывая его, грязного, пообтрепавшегося после подъема, приговаривала сквозь смех: «Ну ты хорош!» — и вытирала рукавом пот со лба.
Отсмеявшись, Оливер сделал попытку встать — и замер. Уцепившись за край скалы, он увидел вырезанный на ее ребре полустершийся от ветра древний символ — квадрат, вписанный в круг. Знак Четырех Врат.
Скала была не просто скалой. Вросший в склон стоячий камень — свидетельство языческих времен…
Последний раз он видел этот знак в день, когда понял, что жизнь его изменится.
— Ты что уставился, — услышал он голос Селии, — будто призрак увидел?
— Может, и увидел, — медленно произнес он. Селия встала.
— Теперь вперед пойду я, — решительно сказала она. — Я легче, в случае чего…
Он не возражал.
Почти три часа потребовалось, чтобы найти тропу, пригодную для лошадей. И почти весь остаток дня ушел на спуск. Когда они позволили себе стать лагерем, уже темнело. Но место было хорошее. Поблизости звенел катившийся вниз, к реке наверное, ручей. Гай и Гней бродили по еще не совсем пожухлой траве. Это была небольшая впадина, защищенная зарослями орешника, — теперь приходилось хорониться на случай, если ребята Козодоя последовали вслед за своим скорбным рукою товарищем. Пока что, кроме журчания ручья и фырканья лошадей, ничего не было слышно. С вечера подходил туман, от которого Оливер уже успел отвыкнуть, — много ли надо?
Снова туман.
Селия вернулась от ручья — опять умывалась, собственно, ему бы тоже не мешало, пообнимавшись с горой.
— Ты так мне и не ответил, что тебя насторожило у скалы.
Он не видел причин скрывать и рассказал ей о знаке.
— В общем-то ничего удивительного в том, что я его увидел, нет. Укрепления Вала строили карнионцы, а как нам говорят, развалин укреплений здесь предостаточно, кое-что мы уже повидали. Просто перед нашей встречей я был в часовне во имя святого Хамдира Эрдского, вот и вспомнил… этот знак почему-то часто рисуют при образах Хамдира… сомнительного святого, которого, может, и не было никогда, как и той Елены…
— Угу. Надо бы хворосту собрать, костер развести. — Она посмотрела на орешник, но почему-то медлила. — Кстати, святой Хамдир существовал. Только он был языческим святым. Знатным эрдом, перешедшим в карнионскую веру. У карнионцев ведь были монастыри. А тот, в котором он подвизался, назывался монастырем Четырех Врат.
Все это звучало вполне разумно и логично. Если забыть о том, что Селия почти ничего не знала об эрдах и карнионцах. А то, что знала, он сам ей рассказал.
Конечно, это можно было счесть блестящей догадкой. Но только в этот миг, точно бусины, нанизанные на нить, зависли отдельные высказывания и поступки.
«То, что сидит во мне и приказывает убивать…» «Я здесь никогда не бывала… кажется…» «Теперь я начинаю понимать… или вспоминать…» И мастерский удар, нанесенный неумелой рукой.
— Селия, — тихо произнес он. — Ведь твоя цель ко всем обвинениям против тебя отношения не имеет? И к Открывателям тоже? Это как-то связано… с твоей личностью?
Она повернулась, и ему стало не по себе. Непроницаемые зеркала, служившие ей глазами, словно повернулись на оси, и оттуда глянуло на Оливера какое-то привычное, усталое отчаяние.
— Так тебе важно это знать? Изволь…
Так они и не развели костер. Уже стемнело, но я все еще — правда, смутно, как при первой встрече, различал ее лицо.
— По-твоему, я сумасшедшая?
— Нет. Безумна твоя история, но не ты.
— Красно говоришь…
— И ты надеешься… если найдешь тот мост, сумеешь вспомнить?
— «Надеюсь» — неверное слово. Просто я хочу попробовать. «Не попробуешь — не узнаешь», — как говаривали, правда несколько по другому поводу, в «Морском чуде». Может, просто от злости — на Трибунал, на Найтли, на себя… Если бы я была так же умна, как зла, давно бы уже во всем разобралась.
Она умолкла, опустив голову, и он хотел сказать, что то зло, воплощением которого она себя считает, для него представляется абсолютным добром, но не мог — губы не шевелились. Она вдруг встрепенулась, развела руками:
— Понимаешь, вот есть герои. Обязательно герои, настоящие мужчины — они всегда стремятся мир спасти, в крайнем случае по мелочи — государство. А мне вот судьбы мира — как-нибудь сами… Я хочу просто узнать, кто я. Или что я. Жалкая цель, а?
— Не думаю. — Немоту наконец удалось победить. — И может быть, если бы люди больше стремились узнать, кто они, с судьбами мира тоже бы обстояло получше…
— Хорошо. Но это нужно мне. Ты в любом случае не выигрываешь ничего… вот сегодня едва не погиб. Если бы я сорвалась со скалы, я бы знала, что погибаю на пути к своей цели. А ты? Ничего хорошего на моем пути тебя не ждет, уж я знаю.
— Ты знаешь, но не понимаешь. Еще в тот день, когда в деревню пришел конвой с «тримейнской еретичкой», у меня было предчувствие, будто что-то случится… что-то навсегда изменит мою жизнь… и ждал знака. А потом я услышал твой голос. Я еще не видел тебя, но знал, что всюду последую за тобой.
Это было наиболее откровенное признание, на которое он решился за все время путешествия. И следовало идти до конца — но по напряженному очертанию ее плеч, по наклону головы он, даже не видя лица, ощущал волну неприятия, исходившую от нее. Она, не хотевшая знать ничего, кроме правды о самой себе, запрещала ему говорить о своих чувствах, запрещала, не произнося ни слова. И, скомкав фразу, он закончил нелепо и неуместно — настолько, насколько его чувства были неуместны при ее целях.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});