я пошла к Рилфу. Он должен дать мне хоть один камешек из моих четок! Но оказалось, что Рилф уплыл на Патангу, где собирался совет островов. Тогда я решила, что украду камешек у кого-нибудь, а Пате совру, что мне дал его Рилф. Я ходила между коек, всматриваясь в лица, стараясь понять, кто сможет продержаться и выздороветь и так, без помощи дырявого камешка, а кто нет, но решить было непросто.
– Уна, тебя Пата зовет, – сказал Чио, и я бросилась к ней.
Пата крепко взяла меня за руку, я чуть не вскрикнула, и проворчала сердито:
– Кто ты такая, Уна-Эшвин, чтобы выбирать, кому умереть за меня? Хватит! Я сделала свой выбор. Успокойся и побудь со мной. Никто не знает, сколько нам отмерено. Сиди. Я буду рассказывать тебе истории, а ты слушай.
Я замерла, и только слезы падали мне на руку, которую все еще сжимала Пата. Она была так слаба, что на истории сил уже не осталось. Она лежала с закрытыми глазами, тяжело дышала, а я сидела рядом и плакала от бессилия и жалости. Потом она уснула. Я высвободила руку, налила полынной воды, вытерла ей лицо, сделала охлаждающий компресс. Я забыла всех остальных больных и не отходила от нее, вспоминала, как мы пряли на Птичке, и как она кричала на Зайру, и все ее истории. Иногда она начинала бормотать, не открывая глаз:
– Был у меня дружок в детстве, Санди. Мы с ним по соседству росли и были как брат с сестрой, даром что разные люди нас родили. Крепко очень дружили, а потом его в плен взяли. Во время второй осады поплыл он на Скользящую Выдру, еды привезти солдатам, а имперские его и схватили. Что с ним стало и жив ли он… Говорили, что его в Рионелу отправили, в те самые холмы, да там он и сгинул. Я потом этот остров долго ненавидела. Пока не поумнела и не поняла, что остров тут ни при чем. И вот я тоже здесь. Обрываю свою нить.
Я взяла ее за руку. Я всех брала за руку. Но это было не одно и то же.
– У Мии… ну, у той, в которую влюблен наш Эльмар, есть брат, его зовут Санди, – зачем-то сказала я. – А мама у них с островов, это она пела мне песню про зиму…
– Забери мою прялку, Уна-Эшвин, – не слыша меня, сказала Пата. – И мое веретено. Но главное – книгу. Забери мою книгу.
Я не ответила. Не хочу даже думать об этом.
– Забери и сохрани. Обещай мне.
Я пообещала.
Рилф собрал нас в тени сарая, большими ладонями провел по лицу, будто разгладил его, и сказал:
– Вчера, как вы знаете, меня приглашали на Большой совет. Там было принято решение лечить в первую очередь тех, кто моложе.
– То есть? – уточнил Твун.
– Камешков на всех не хватает, вы прекрасно это понимаете. И если есть выбор между стариком и молодым, мы спасаем молодого.
Все закивали, но я не могла понять, как решусь вытащить изо рта старика камешек, который спасает ему жизнь, и отдать другому больному. Ведь старик тогда сразу умрет!
– Как сделать такой выбор?
Рилф поморщился.
– Но какой-то выбор делать придется, Уна. Мы не сможем вылечить всех.
– Да, я знаю, но почему старики? В чем они виноваты? Почему именно возраст имеет значение? А если этот старик – всеми уважаемый человек, или мастер своего дела, или… да мало ли! А молодой, которого придется спасать, бездельник или подлец?
Во взгляде Рилфа мне почудилось одобрение, хотя сказал он строго:
– Я понимаю, о чем ты говоришь, Уна. Но мы не знаем, как выбирать. Тот, кто для тебя бездельник или подлец, для другого – милый брат или единственный сын. И у каждого будет так. Поэтому если мы начнем выбирать по-другому, то живые перебьют друг друга быстрее, чем умрут умирающие.
Я вспомнила, как сама недавно бродила между коек, выбирая, у кого отнять камешек, дающий жизнь, чтобы вылечить Пату, и не нашлась что ответить.
Чио положил руку мне на плечо. Рилф кивнул и сказал:
– За работу.
И мы пошли работать. Отнимать у стариков последнюю надежду выжить, обрывать нити их жизни. Мыть камешки в полынной воде, вкладывать их в рты молодым. Я работала в паре с Эрли, молоденькой девушкой с Окаёма. Она приехала вместе с зараженным парнем, за которого осенью собиралась выйти замуж. Ему достался сиреневый камешек из четок Ралуса, он шел на поправку.
– Я все думаю… – не смогла удержаться я.
– О чем?
– Мы выбираем, кого спасать. Спасаем тех, кто моложе, такое вот правило. И я все думаю: когда они очнутся, будут ли они знать, что выжили благодаря нашему выбору? И что они будут чувствовать? Что они будут чувствовать к тем, кто умер, потому что всех спасти было невозможно?
– Наверное, поклонятся морю, их последнему приюту.
– Если будут знать.
– Если будут знать… никто не будет знать, Уна.
Я вздохнула.
– Будут. Люди расскажут.
Последняя песня Птвелы
Это был высокий и толстый человек, его привезли ночью и как раз в мое дежурство. Он метался в бреду, говорил что-то без остановки, звал какого-то Прикса, просил прощения, плакал, а мне нужно было нажать ему на щеки и вложить в рот камешек. Я подошла поближе и увидела, что болезнь проникла в него слишком глубоко и камешек уже вряд ли поможет. Вдруг он схватил меня за руку, забормотал:
– Мне надо рассказать это, надо рассказать!
– Хорошо, хорошо, расскажи, – я стала протирать ему лицо влажной тряпкой. Многим надо выговориться перед смертью. Я не запоминала их секретов, да и не слушала толком.
– Мы убили ее! Нет нам прощения!
Он вцепился в мою руку со всей силы и попытался подняться, он смотрел на меня мутными глазами и просил:
– Прости меня, прости меня! – А потом: – Птвела-певунья, прости нас всех!
Я заставила его лечь. Он сильно сжимал мои пальцы.
– Грех на мне, страшный грех! Ведь я видел, что это никакой не тролленыш, обычное дитя с голубыми глазами! Это наказание нам всем, да, да, за тот наш грех…
– Расскажи мне, – потребовала я. Я знала, что он скоро умрет, я должна была успеть услышать.
Но он замолчал, замкнулся, отпустил мою руку и пробурчал:
– Нечего тут рассказывать. Убили ведьму и ее детеныша, так им и надо, поделом.
– Откуда же детеныш у нее взялся? – не сдавалась я.
– Откуда, откуда… от вандербута понесла наша певунья. Это только бабы судачили, что, мол, тролли ее