Судьба национализированных плантаций в Индонезии тоже остается печальной. Государственные компании взяли под контроль большинство поместий, официально принадлежавших иностранцам, и управляли ими неэффективно. В 1960-х гг. сахарные плантации, занимавшие самые большие площади, испытали падение урожайности до уровня, вполовину меньше довоенного, что обернулось тяжелыми потерями для экономики{104}. И опять правительство провинилось в городском уклоне, оставив розничные цены на сахар такими же низкими, как и раньше, а плантации обложив высокими налогами. При Сухарто в 1975 г. был предложен радикальный переход к выращиванию сахарного тростника мелкими фермерами с целью повышения урожайности{105}. Однако мелких фермеров попросту заставили перейти к выращиванию тростника, при этом их коммерческие взаимоотношения с сахарными заводами не сопровождались льготными финансовыми условиями, приемлемые кредиты и техническая поддержка не предоставлялись, а производство сахара облагалось более высокими налогами, чем выращивание других культур. Предсказуемый результат свелся к тому, что фермеры, вынужденные выращивать тростник против собственной воли, так и не подняли урожаи.
Наконец, Индонезия переключилась на то, что Майкл Липтон назвал одной из «двух великих уверток»{106} эволюционной земельной политики, – программу переселения фермеров. (Вторая увертка, по словам Липтона, совершается тогда, когда правительство целиком сосредоточивается на арендных отношениях, полностью отказываясь от перераспределения земли.) Когда в 1970-х гг. численность населения на Яве подскочила до 80 млн, администрация Сухарто начала переправлять десятки тысяч семейств кораблями на новые сельскохозяйственные земли, выбирая для этого менее населенные острова, особенно Суматру. Самый интенсивный период этой финансируемой миграции пришелся на 1979–1984 гг., когда государство оплатило переезд 1,5 млн переселенцев{107}. Программа переселения не затрагивала фундаментальных проблем земельной реформы и не предусматривала эффективного распространения сельскохозяйственных знаний, к тому же затраты государства на переезд оказались слишком высокими. Фактически она лишь на некоторое время снизила напряжение в наиболее бедных частях страны.
Как это ни парадоксально, но миллионы безземельных и ведущих натуральное хозяйство фермеров, оставшихся на Яве, зачастую спасает от голода огород, который они возделывают у своих жилищ. То же самое можно сказать и про население других экваториальных стран Азии, Латинской Америки и Карибского бассейна. Экваториальный климат позволяет иметь ту или иную пищу в любое время года. Исследования на Яве показывают, что выход продукции с квадратного метра домашнего огорода несравненно выше, чем с рисовых полей или других плантаций, формально переданных в сельское хозяйство и обрабатываемых арендаторами или поденными рабочими. Выясняется, что высокие урожаи в сельском хозяйстве Северо-Восточной Азии достигаются и в местах, подобных Яве, но только в самом крошечном масштабе на микроучастках, возделываемых для личного потребления{108}.
Британский взгляд на сельскохозяйственную эффективность
В колониальную эпоху Индонезия была для голландцев самой прибыльной колонией. Но Малайзия для англичан была еще более прибыльной. Причина заключалась в том, что сельское хозяйство Малайзии было в большей степени структурировано в интересах плантаторов, в связи с чем прибыли, получаемой с каждого гектара в пользу небольшого количества сторонних инвесторов, отдавалось предпочтение перед урожайностью с того же гектара и продовольственной самообеспеченностью страны. К началу Первой мировой войны примерно 400 000 га в Малайзии были превращены в плантации, что составляло гораздо большую долю земельного фонда, чем в Индонезии{109}.
Земля в государстве теоретически принадлежала малайским султанам, но сдавалась в аренду по усмотрению британских «резидентов», постоянно проживавших в стране, или советников. Земли, лучшие по качеству, равно как и те, что примыкали к разветвленной сети дорог, построенных в то время, – важный фактор, облегчающий сбыт урожая, – перешли под плантации. Инвестиции правительства в инфраструктуру помимо дорожной сети – от ирригации и электрификации до системы распространения сельскохозяйственных знаний – производились в интересах плантаций. Колониальные банки тоже имели дело лишь с плантациями. Эти предпочтения вылились в очень крупные субсидии плантационному сектору. Как выразился ведущий малайзийский историк сельского хозяйства Лим Тек Ги, «крестьянские производители считались неэффективными и отсталыми, а потому им отводилась второстепенная роль в развитии малайских княжеств»{110}. Мелким фермерам давали инвестиции исключительно ради того, чтобы стимулировать выращивание риса и тем самым снизить потребности страны в экспорте продуктов питания, обусловленные плантаторской экономикой.
Лживость утверждений об эффективности плантаций, однако, внезапно обнаружилась в Малайзии еще в 1920-х гг., когда британским чиновникам пришлось определять урожайность. В те времена Малайзия являлась крупнейшим в мире производителем натурального каучука. История началась с того, что мировые цены на каучук начали стремительно падать в 1920 г. из-за уменьшения спроса на него после Первой мировой войны. И вскоре владельцы предположительно эффективных плантаций, в большинстве своем европейцы, начали требовать введения контроля за выпуском продукции, чтобы поддержать цены на плаву. Вопреки призывам колониального правительства сосредоточиться на выращивании риса мелкие малайские фермеры активно занимались и выращиванием гевеи, так что на них приходилась треть ее производства. Поэтому они не присоединились к кампании по ограничению урожайности. Тогдашний министр по делам колоний Уинстон Черчилль создал комиссию по расследованию под председательством сэра Джеймса Стивенсона. Эта комиссия вынесла решение в пользу ограничения производства, и начиная с ноября 1922 г. «ограничительная схема Стивенсона» вступила в действие в Малайзии и на Шри-Ланке, другой основной британской колонии – производителе каучука.
Для плантаций система ограничивала производство на основе исторических данных. Для мелких же фермеров, которые в своем большинстве не могли представить формальной отчетности, вводились ограничения, основанные на произвольной оценке правительством ожидаемой урожайности. Она оценивалась в размере 145 кг с акра[3] в год, что было заметно ниже, чем для плантаций, где типичные урожаи составляли около 180 кг с акра{111}.