задымленная излучина Дона южнее Воронежа, где день и ночь гремели бои на захваченном нашими частями плацдарме на западном берегу. Плацдарм был невелик: до четырех километров по фронту и почти столько же в глубину, с двумя придонскими селами. Полк, в котором Мурадян был комиссаром, вел активные боевые действия. Пытаясь во что бы то ни стало сбить наши подразделения с господствующего над излучиной Дона клочка земли, враг бросил сюда крупные силы, в том числе 7-ю хортистскую дивизию.
Предвечерняя мгла сливалась с дымным горизонтом, мрак постепенно окутывал угасающее поле боя, когда Мурадян вернулся с переднего края в блиндаж. Ординарец Миша Старков взял у комиссара автомат, проверил, поставлен ли он на предохранитель, и повесил у входа.
— Вы бы умылись, товарищ комиссар, да перекусили. А то, считай, весь день на ногах, по траншеям лазили.
Едва Миша открыл банку консервов, в углу раздался тонкий писк зуммера. Там стоял телефонный аппарат — небольшой коричневый ящичек с металлической ручкой сбоку. От него тянулся провод, выведенный через дверь наружу, он скрывался где-то на перепаханном снарядами, минами и бомбами открытом поле и оттуда вился к переправе и дальше уходил на тот берег Дона, где размещался КП дивизии.
Пожилой солдат-связист взял трубку, ответил на вызов, сказал Мурадяну:
— Вас, товарищ комиссар.
Мурадян взял из рук солдата трубку, поднес к уху. Звонил «Третий» — комиссар дивизии Федор Иванович Олейник.
— К вам едут гости. Издалека. Их нужно встретить у переправы. Надо, чтоб вы сами подошли туда.
— Слушаюсь! Сам встречу. А что за гости, кто такие?
— Секрет. Скоро сам увидишь.
Мурадян стал одеваться. Миша Старков тоже засобирался в путь. Через полчаса они уже были у переправы. Противник методически обстреливал ее. На противоположном берегу в сумерках чернело наполовину сгоревшее село Урыв.
Мурадян и Старков перешли на восточный берег. Сырой, пронизывающий ветер подгонял их вперед. На том берегу у переправы приезжих еще не было. Стали ждать. Вскоре к переправе подкатила бричка с тремя офицерами. Одного из них Мурадян знал — это был работник политотдела дивизии. А двое были незнакомы. Первым сошел с повозки высокого роста, грузный, с густыми черными бровями офицер с четырьмя шпалами в петлицах. Солдат-ездовой снял с повозки тяжелый вещмешок, передал Старкову. Высокий офицер энергично протянул руку Мурадяну, приветливо сказал:
— Будем знакомы: Бела Иллеш.
— Йожеф Тоуд, — представился другой офицер — молодой, подтянутый, в длинноватой и, по всему видно, недавно полученной со склада шинели.
Мурадян представился, предупредил об осторожности на переправе и повел прибывших в расположение полка. Едва перешли зыбкий настил, над головами просвистел снаряд. Он разорвался на другом берегу, там, где Мурадян встретил гостей.
— Успел ли отъехать наш ездовой? — забеспокоился Иллеш.
— Думаю, что успел, — ответил Мурадян и ускорил шаг.
Минут через двадцать все расположились в блиндаже. Мурадян позвонил в политический отдел дивизии, доложил комиссару Олейнику о благополучном прибытии гостей. Тот еще раз предупредил о мерах предосторожности, а затем сказал, что к венгерским товарищам можно относиться с полным доверием.
— Прошу всячески содействовать их работе.
Новые знакомые оказались интересными собеседниками. Они много рассказывали, интересовались обстановкой на переднем крае и особенно подробно расспрашивали о венгерских частях, которые стояли перед фронтом дивизии и, в частности, на участке полка. Что говорят пленные? Имеются ли письма, дневники, взятые у солдат противника?
— Документы есть, — отвечал Мурадян. — Мы их подготовили к отправке в дивизию, но еще не отправили.
— Вот и хорошо, — обрадовался Иллеш. — Дайте их нам поскорей. Это очень нужно для наших передач.
За ужином продолжалась беседа. Иллеш был в центре внимания. Он хорошо говорил по-русски, с увлечением рассказывал о своей стране, о революционных традициях венгерского пролетариата. Потом разговор перешел на художественную литературу. Иллеш прекрасно знал творчество русских классиков, с восторгом говорил о «Тихом Доне» и «Донских рассказах» Михаила Шолохова.
— Давно хотел побывать на Дону, в местах, связанных с творчеством вашего выдающегося писателя Шолохова, — говорил Иллеш, прислушиваясь к артиллерийской канонаде.
А после ужина Бела попросил ознакомить его с трофейными документами. Ему принесли пачку аккуратно сложенных бумаг, и он, устроившись у огонька самодельной лампы, стал разбирать их. Его особенно заинтересовал дневник убитого в бою ефрейтора Иштвана Балачка. Тот писал, что их бригада прибыла в район Дона 17 июля 1942 года и гитлеровцы сразу бросили ее в бой, в котором он узнал, что такое «русская адская машина» (так вражеские солдаты называли нашу «катюшу»).
«Едва мы продвинулись на пятьдесят метров, она заговорила. Как будто из-под земли вырвались белые стрелы. Пронзительный вой разрывал душу, сердце останавливалось. Моментально загорелась деревня, огонь бушевал всюду. Началась паника, все наши бежали куда могли. Русские уничтожили противотанковую пушку вместе с расчетом, много живой силы. Кругом бушует море огня и дыма, нельзя продержаться в таком аду…»[7]
Прочитав дневник, Иллеш заговорил:
— Венгерские коммунисты ведут большую антифашистскую работу в глубоком подполье там, в тылу, и здесь, на фронте. Против Гитлера и фашистского режима Хорти работает радиостанция имени Кошута. Ее передачи ведутся на мадьярском языке. В самой Венгрии нелегально издается газета «Сабад неп»[8]. Она тоже зовет венгерский народ на борьбу против фашизма.
Бела Иллеш верил в здоровые, патриотические силы своего народа. И он отдавал всего себя, весь свой талант общему делу — разгрому фашизма. Иллеш пробыл в полку больше недели. Жил в одном блиндаже с Мурадяном, делил с ним хлеб и соль, газету и вести из сводок Совинформбюро. Они вместе ходили по траншеям, по душам говорили с нашими воинами. Талантливый писатель, большой патриот Венгрии, ее совесть и боль, Иллеш страстным словом вдохновлял наших солдат на боевые подвиги, а во время допросов пленных венгерских солдат находил такие слова, которые раскрывали глаза одурманенным фашистской пропагандой людям. Беседы писателя со своими соотечественниками затягивались далеко за полночь. Мурадян, укрывшись шинелью, засыпал и слышал сквозь некрепкий сон чужую речь, вздрагивал, открывал глаза и видел все еще сидевших за столом венгров — пожилого и молодого, и ему казалось тогда, что это разговаривают отец и сын…
А утром как будто и не было бессонной ночи, разве что выдавали усталые, в глубоких морщинках глаза — Иллеш с жаром рассказывал об участии венгерских интернационалистов в гражданской войне в Советской России, в борьбе против иностранных интервентов и белогвардейцев. С особой теплотой он говорил о Тиборе Самуэли, который весной 1918 года был комиссаром по военно-организационным делам группы венгерских коммунистов, позднее — членом центральной Федерации иностранных групп при ЦК РКП(б). По заданию ЦК нашей партии Самуэли руководил формированием интернациональных