— Я старый,— улыбнулся Токай.— Да и отец у меня говорил: «Земля пастуха ходит». Он, бывало, уходил с табуном на зимовку из Тургая в Кызыл-кум и Приаральские Каракумы, километров за пятьсот...
— А почему Жылкыбай, Тулибек и Шокор водят табун?
— Это ты у них спроси...
Мы снова окружили казан, выудили по куску конины. С трудом дождавшись, пока товарищи утолят первый голод, я принялся расспрашивать Токая: где был, что делал. Как всегда полушутя, он рассказывал:
— Ходили с Жылкыбаем забирать наших кобыл. Второй раз убегают туда, где родились. Ночью лошадь спит, спит, снится ей родина, просыпается и сразу туда идет, быстро-быстро идет, даже бегом, ни разу не остановится травы ущипнуть. Потом и мы за ней двадцать пять километров едем. Надо ее замуж отдать, тогда не убежит.
— Ну и что же, сейчас самое время. Разве в табуне мало жеребцов?
— А! — горестно махнул Токай. — Мы им самого красивого нашли. Ноги длинные, грудь глубокая, голова красивая, вырос в конюшне, ел — чего только хотел. Не нравится, не любят его. — Токай засмеялся.
— Ругаться не умеет. Какой жеребец, если не сердитый, не укусит, не ударит. Никакой кобыле такой не нравится. Опять убегут.
Передохнув, Токай с Жылкыбаем стали собираться на дежурство. Весной табунщикам не до сна. Табун уже разбился на косяки, которые ревнивые косячные жеребцы широко развели по степи. Появились и первые жеребята. Табунщикам приходилось быть начеку: здоров ли малыш, есть ли молоко у матери, заботится ли она о новорожденном.
Я отправился вместе с табунщиками. Токай помог мне заседлать одну из кобылиц-беглянок. Он сказал, что она уже ходила в былые времена под седлом. Помогая, он, хитровато щурясь, объяснял мне:
— По нашему обычаю, молодому парню дают жеребца, мужчине — коня, женщине — кобылу, она мягко ходит, не беспокоит. Тебе даем кобылу.
Объезжая табун вместе с Токаем, я старался узнать «в лицо» лошадей, за которыми наблюдал зимой, и с огорчением убеждался, что все позабыл. Помнил лишь самых приметных. Старый косячник с рваным шрамом на бедре сам вышел нам навстречу, видно, разведать, что за люди, что за лошади.
— Почему ему не отдашь этих кобыл? — спросил я у Токая.
— Не возьмет, не хочет, — сквозь зубы отвечал табунщик: он уже «заправил» рот порцией наса. — У него свои лошади есть. Разве не знаешь, что лошади обычно вместе много лет живут, с другими не сходятся?
До темноты мы объезжали табун, однако Токай не тревожил лошадей, оставил их пастись где хотят. На одном из холмов Токай предложил мне отдохнуть.
— Лошадь пусти, — сказал он мне. — Утром другую поймаем.
Он угнал кобылу куда-то за увал, туда, где свистел Жылкыбай. Подстелив под себя потники, подложив под голову седло, укрывшись телогрейкой, я уснул. Так счастливо закончился мой первый весенний день в табуне.
Число жеребят в табуне быстро нарастало, а я все никак не мог подкараулить рождение малыша. Косяки держались поодаль друг от друга, и, объезжая их, я встречал лишь уже окрепших жеребят. Они развивались очень быстро. По словам табунщиков, через час после рождения уже умели сосать, следовали за матерью.
Впрочем, своих матерей они знали еще не очень крепко. Случалось, шли за мной, когда я, с опаской отогнав мать, подходил к жеребенку поближе. Прижав уши, то и дело наклоняя голову к земле, кобыла следила за мной, вдруг подбегала и, мгновенно развернувшись, норовила лягнуть.
Один жеребенок совсем растерялся, то делал шаг к матери, то ко мне, не зная, кого предпочесть. Но стоило матери тихо и нежно позвать: «М-м-м», — как малыш пошел за ней.
После трудной зимовки лошади сильно исхудали, некоторые жеребились неудачно. Погибших жеребят табунщики почти всегда находили по глухому карканью воронов. Впрочем, матери их — как правило, это были молодые кобылицы — боялись остаться в одиночестве, жеребились в гуще косяка. Старые кобылы уходили за два-три километра в сторону от табуна.
Забравшись на вершину холма, я отпускал коня пастись и подолгу осматривал степь в бинокль. Нет-нет да и замечал одиноко пасущуюся лошадь. В стороне обязательно находился и косяк, а жеребец курсировал между кобылицей и остальными лошадьми. Косячник, как видно, охранял свою подругу.
В косяке племенного жеребца тоже появились первые жеребята. Но он плохо обращался с ними. Точнее, он старался, да не умел с ними обращаться. Видно, его очень беспокоило желание кобылы несколько дней жить отдельно от косяка. Он старался заставить ее ходить со всеми, подталкивал, кусал, бил. А жеребенка, еще совсем слабого, пытался подтащить поближе к косяку, ухватив зубами за холку.
С огорчением показывая мне глубокие прокусы на холках обоих родившихся в косяке жеребят, Токай говорил:
— Видишь, не умеет. Когда сам был маленький, с другими не дрался, учиться не мог. Теперь не умеет хорошо взять, только портит.
Действительно, в косяках других жеребцов холки у жеребят были целы. Отцы, если и брали их зубами, то нежно, умело.
Мы по-прежнему жили в степи, используя вместо крыши кусок брезента, укрывались им во время дождя. Впрочем, дождей перепадало немного. Всего один-два дня были пасмурными. Чаще дожди бывали короткими, ливневыми, а потом снова ярко светило солнце, вместе с ветерком быстро сушившее степь, наши вещи и одежду.
Табунщики все время следили за новорожденными. Однажды одна из кобылиц заболела маститом, да так тяжело, что, не лечи мы ее, она погибла бы. У Токая, как и в каждой бригаде, была аптечка с антибиотиками и кое-какие инструменты. Кобыла уже плохо ходила, так что поймать ее не составило труда. Табунщики ловко повалили ее, спутав ноги, связали покрепче, чтобы не ударила, и я приступил к операции. Потом обколол вымя бициллином.
Надо было подумать и о жеребенке. Кобыла уже сутки не кормила его, требовалась другая мать. Тут Токай проявил все свое мастерство. Поймали кобылу, у которой погиб жеребенок, связали ей три ноги и соединили путы короткой веревкой с недоуздком на голове, так чтобы лошадь не могла поднять голову. Потом измазали жеребенка молоком приемной матери и повторяли эту процедуру чуть не каждый час.
Невольная мачеха билась как могла, норовила ударить непрошеного сына. Жеребенок был великоват, и его выдавал собственный запах. Но было в этом и хорошее. Малыш оказался достаточно крепким, он настойчиво пытался примирить мачеху с собой и, улучив момент, сосал.
Токай использовал еще прием: намазал кобыле глаза ее молоком и солью. «Чтобы ничего не видела», — объяснил он. В общем, будущей мачехе пришлось несладко: связанная, ослепленная, с головой, пригнутой к земле...
Конечно, больше всего с этой парой возился я — был свободнее других. Наконец мы переупрямили кобылицу. На третий день я заметил, что жеребенок сосет ее, уже не встречая сопротивления. Токай согласился, что путы можно ослабить, однако снять их совсем не решился. Еще два дня мы приучали мать и приемыша друг к другу, а потом отпустили. И по тому, как встревоженно она заржала, торопя жеребенка последовать за собой, мы поняли, что победили.
Дни стояли уже довольно жаркие, и косяки ежедневно отправлялись на водопой. Они шли к воде так же осторожно, как это делают дикие лошади. Я частенько вспоминал знаменитого географа и зоолога Грум-Гржимайло, путешествовавшего в свое время по Монголии и прекрасно описавшего, как водил на водопой свой косяк дикий жеребец. На моих глазах косячные жеребцы, оставив косяк чуть поодаль, с топотом неслись по берегу озера, на мгновение замирали, прислушиваясь, втягивая ноздрями воздух. Окончив разведку, возвращались к косяку и вели его на водопой. Случалось, они сильно били непослушных молодых жеребчиков, норовивших самостоятельно уйти к воде.
Здесь, у озера, то и дело завязывались поединки жеребцов. В природе ведь никогда не скапливается в одном месте так много косяков. Лишь однажды поединок перешел в кровавый бой, заставивший вмешаться табунщиков. Он произошел между косячником и его адъютантом.
Мы — Токай, Шокор, Тулибек и я — сидели на косогоре неподалеку от озера. Лошади не торопясь ходили по берегу и в воде. Только косячники были настороже. То и дело сходились в коротких стычках. Большая группа уже напоенных лошадей паслась выше нас, по увалу. Два серо-белых жеребца, не обращая внимания друг на друга, медленно двигались вокруг группы лошадей. Они были очень похожи — и обликом и поведением. Круто выгнув шеи, приподняв хвосты, коротко и высоко ступая ногами, жеребцы сделали один круг, другой.
— Красавцы, — показал я на них Токаю.
— Что-то молодой замыслил, — неожиданно ответил Токай.
— Старик болеет, — сказал Шокор.
Между тем жеребцы продолжали действовать по всем правилам большого боя. Мне приходилось это видеть впервые. Чаще всего наблюдаешь отрывки сражений, они или начинаются не всерьез, или обрываются «на полуслове».