мама после гадания цыганки Ганы порой все-таки вспоминала.
Неожиданную весть тетка Верона разнесла по деревне. Люди сразу смекнули: Пятака подговорили Ливоры, чтобы он наболтал маме, что муж ее погиб на войне. Так-то куда проще было ее обобрать: ведь одной вдове не управиться с полем. А мама не сникла, все выдержала. Оттого с такой горячностью она прижимала к себе письмо от отца. Оттого снова и снова читала его, зная, должно быть, каждое слово уже наизусть.
Глаза ее теперь уже сами смеялись, и ее мысли, как металл с металлом в плавильне, сливались с тем далеким краем, что звался Россией. И ей чудилось, что там, в России, она вкладывает руки в ладони отца и клянется ему, что отныне понесет свой крест с легкой душой, а если понадобится, так и жизни своей ради нас не пожалеет.
Для нас это было самое светлое рождество в жизни. Ни о каком подарке, ни о какой иной радости мы, дети, уже не думали.
За ужином письмо лежало рядом с молитвенной книгой. Дорогие строчки отца, какой это был удивительный бальзам!
А когда настала пора спать, мама взяла письмо и заперла его в зеленый сундук. Верно, боялась, как бы какой-нибудь вор не пробрался к этому драгоценному кладу.
Уложив нас в постель, она потушила лампу. Во тьму комнаты с дороги и со двора, занесенных свежим снегом, проникал белый свет.
Мама тоже улеглась, и дом затих. Сон смежил нам глаза. Теперь можно было уже спокойно спать до утра.
И вдруг ночью нас разбудили легкие шаги по горнице. Мы увидели, как мама зажгла светильник и поднесла его к зеленому сундуку. Она, должно быть, еще раз хотела увериться, что это не сон. Она достала четырехугольный листок и снова стала читать слово за словом. Это не был сон. Она крепко держала в руках письмо от мужа.
Улыбчивое, счастливое лицо. Оно светилось таким же ясным светом, как и зажженный светильник.
Ни хлеба, ни тепла в горнице у нас не прибавилось, но с тех пор, как пришло письмо от отца, нам стало, по крайней мере, веселей. Одна мысль, что он жив, давала нам силы.
А хлеба ничуть не прибавилось, хотя урожай был на редкость хороший. Зерно отбирали для армии. Солдаты ходили по дворам и переворачивали все вверх дном. Даже тыкали штыками и саблями в сено — нет ли там тайника со скрытым товаром. Забирали все, что только попадалось под руку. Окрестные деревни придавило новой бедой.
До нас доходили слухи, что и на фронте неладно с продовольствием. В это было трудно поверить, но и очевидцы подтверждали, что это именно так. В ближние деревни стали возвращаться тяжело раненные, они рассказывали о положении в армии.
В соседнюю деревню Еловую тоже воротился бедный крестьянин Яно Дюрчак. В этой небольшой деревеньке дома выстроились вдоль петлистой дороги. Пересекал ее быстрый горный ручей, бравший начало под самой вершиной горы Хоч. Берега ручья буйно зарастали лопухом с огромными раскидистыми листьями. Вода на камнях, переливаясь, искрилась мелкими брызгами, точно кто бросил в нее горсть живого серебра. Яно Дюрчак жил как раз в домике за ручьем.
С войны возвратился он с простреленной грудью. Он и раньше не отличался особенной статью — был низкорослый, узкий в плечах, худощавый лицом. После ранения в грудь его еще и скособочило, а в госпитале на излечении он усох точно щепка. Домой пришел калека калекой, хуже Пятака. И все же люди говорили, что такого, как он, днем с огнем не найдешь.
Он рассказывал обо всем не таясь. Как-то наведались к нему жандармы, предупредили пока по-хорошему: пусть, мол, кончает свои разговорчики. Он усмехнулся им прямо в лицо, искривленный, с изуродованной рукой. Ничего худшего уже не могло с ним случиться. Чем же еще можно было его запугать? Он им так и сказал: закон, мол, карает за ложь, за обман, а все, что он говорит, такая же сущая правда, как и то, что у него теперь беспалая рука.
Людям нравилась его смелость.
Со всей округи приходили к нему жены, матери, невесты, отцы, сыновья, спрашивали, не повстречал ли он на войне их близких. Яно Дюрчак охотно отвечал на вопросы. Народ валом валил к его дому.
У тетки Порубячихи муж тоже был на итальянском фронте, откуда воротился Дюрчак. Она уговорила маму, и они вместе отправились в Еловую.
Дойти туда было не трудно. Дорога почти вся шла по долине, петлявшей между гор. Вдоль нее по откосам густо произрастала рябина, какой в округе нигде больше не было. В ту пору стояла она, запорошенная снегом, но летом украшали ее оранжево-красные гроздья. Мы рвали ягоды и делали из них бусы. Иной раз удавалось нанизать и по четыре нитки. Нам, обескровленным, бледным, они были необыкновенно к лицу. Однажды девочки сплели из них мне венок, в нем я и прибежала домой. Красная рябина пламенела в моих черных как смоль волосах. Мама в тот раз долго-долго сжимала мою голову в ладонях, любовно оглядывала меня и хотела было что-то сказать, но сдержалась, только щекой прильнула к моему лбу.
Собираясь с теткой Порубячихой в Еловую, мама вспомнила о рябине и сказала, до чего, мол, она мне к лицу.
— Ну, дети, — улыбнулась она, — как кончится война и отец вернется к нам невредимый, я куплю вам всем такие красные бусы.
— Настоящие? — оживившись спросила Людка, и, когда мама кивнула в ответ, глаза у нее вспыхнули как горящие угольки.
Тетка Порубячиха тут же добавила:
— Уж, верно, конец не за горами. Сужу хотя бы по тому, что говорит Яно Дюрчак. Какая уж там война, коли нет хлеба, нет оружия? Не успеют малые птахи море перелететь, как вы дождетесь красных бусинок. А ежели вам мама не купит, у нас всегда найдется для этого грошик-другой. Сама куплю вам. Каждой по четыре нитки. Это богу будет угодно не меньше, чем если я пожертвую ему в костеле за избавление от войны.
Нас распирало от радости — у нас будут красные бусы, и мы