Можно констатировать, что советская международная стратегия — так, как она была сформулирована в «Кратком курсе истории ВКП(б)»: оставаться вне обеих коалиций, — не была подвержена конъюнктурным переменам, к числу которых был отнесен и Мюнхен. Напомним, что В.М. Молотов в докладе по случаю годовщины Октябрьской революции в ноябре 1938 г. суть советской критики Мюнхена свел к оценке его как общего сговора против мира, без ссылки на его антисоветскую направленность.
За какие-то два месяца, начиная с немецкого предложения в конце декабря 1938 г. возобновить переговоры о кредитах (не считая сообщений из американских источников о немецких предложениях заключить пакт о ненападении, якобы последовавших еще в ноябре), в советско-германских отношениях имели место факты, которые явно свидетельствовали, к чему шло дело. Завязавшимся торгово-экономическим переговорам обе стороны придавали большое значение (хотя в дальнейшем они шли трудно, пока стороны не перешли к урегулированию политических взаимоотношений). В пропагандистской войне наступило подобие «перемирия», выразившееся в отказе от прямых нападок на руководителей Германии и СССР. Сам Гитлер, сперва на переговорах с Ю. Беком, а затем, возможно, и в разговоре с А.Ф. Мерекаловым, снял «украинский вопрос» с повестки дня, не дав ему превратиться в хроническую проблему в двусторонних отношениях. Наконец, в конце января в речи в рейхстаге весь свой ораторский пыл он направил не против СССР, как бывало, а против стран Запада. Что касается наступившего обострения отношений между Германией и Польшей, то это-то и стало подходящим поводом для советско-германского сближения.
События явно подтверждали оптимистический, с точки зрения реализации антикапиталистических замыслов, вывод статьи В.П. Потемкина. Многочисленные заявления с разных сторон о том, что агрессия Германии и Италии обращена, прежде всего, против Англии и Франции и их колоний, находили подтверждение в донесениях советских полпредов из основных европейских столиц. Полпреды охотно перечисляли различные требования, которые итало-германский блок все настойчивее предъявлял Западу. Сообщали они в Москву и о стремлении англо-французских правящих кругов «повернуть острие германской агрессии на восток», как писал, например, И.М. Майский из Лондона в начале нового 1939 года, указывая одновременно на «явный отлив мюнхенской волны и малую вероятность похода Гитлера против СССР»{276}. Из Рима временный поверенный в делах СССР Л.Б. Гельфанд сообщал о продолжительном разговоре с министром иностранных дел Италии Г. Чиано, который говорил о «наличии полной итало-германской согласованности в отношении западной, то есть антифранцузской, политики»{277}.
Предположения полпредов о наиболее вероятном направлении фашистской агрессии, подкрепленные посылаемыми Советскому Союзу после Мюнхена умиротворяющими сигналами со стороны Германии, укрепляли Сталина в его давнем желании вести дело к сближению с ней. Упомянутая в предыдущей главе перепечатка статьи В. Бартлетта в «Правде» с заключением, что «чрезвычайно неблагоразумно предполагать», что существующие разногласия между Москвой и Берлином обязательно останутся фактором международной напряженности, конечно, не могла появиться без ведома Кремля. И в начале февраля Сталин распорядился прекратить поставки советского оружия в республиканскую Испанию[29], где добровольцам из Советского Союза (они считались командированными Коминтерном) противостояли итало-германские интервенты. Списав со счетов республиканскую Испанию, Сталин устранил один из сильнейших раздражителей в советско-германских отношениях.
В эти же дни был заключен торговый договор между СССР и Италией (от 7 февраля), предусматривавший (в числе прочего) советские поставки топлива для итальянского военно-морского флота в обмен на закупки итальянского вооружения{278}. Советской общественности дозволено было только узнать из раздела «Хроника» в «Правде», что с Италией подписан «ряд экономических протоколов и соглашений», которые ликвидируют спорные вопросы и регулируют торговый обмен между странами{279}.
Наконец, сам Сталин в речи на партийном съезде фактически дезавуировал антисоветские последствия Мюнхена публичным заявлением об отсутствии оснований для конфликта с Германией. В то же время близость конца испанской войны означала перемещение напряженности в Европе в ее центральную и восточную части, что, полагал полпред в Париже Я.З. Суриц, «приближает сроки общего кризиса»{280}. Что это так, со всей очевидностью продемонстрировала весьма болезненная реакция Англии и Франции на оккупацию Германией в середине марта Чехословакии в нарушение Мюнхенского соглашения и предъявление давно ожидавшихся немецких требований к Польше о передаче Данцига и установлении коридора в Восточную Пруссию.
По-иному складывались в это время отношения Советского Союза со странами Запада. В дни, когда проходил партийный съезд, рассматривая вопрос о приезде в Москву французской торговой делегации (с участием представителей военной промышленности), Политбюро сочло присылку делегации «несвоевременной»{281}. Не было проявлено никакого интереса ни к расширению торговли с Францией: «нам от Франции в этом отношении ничего не нужно», ни к политическим контактам с ней, чтобы, — писал М.М. Литвинов Сталину, — не поддаться на французскую «уловку» (провести политический зондаж под флагом поездки в Москву торговой делегации){282}. Вскоре прекратил свое существование издававшийся с 1934 г. на французском языке еженедельник Journale de Moscou. Не дал «никакого эффекта» ни в политическом, ни в экономическом отношении и приезд в Москву в конце марта министра по делам заморской торговли Великобритании Р. Хадсона. Общий итог этого визита, по мнению Литвинова, был «отрицательным»{283}. Предпочтение, которое отдавала советская сторона торгово-кредитным переговорам с нацистской Германией (несмотря на неприятную для нее отмену визита в Москву Ю. Шнурре) перед такими же переговорами с Францией и Англией, едва ли можно объяснить одними экономическими соображениями.
Налицо развитие противоположных тенденций. Если в отношениях нацистской Германии с демократическими Англией и Францией после кратковременной «мюнхенской» паузы с новой силой стали проявляться противоречия, то в отношениях сталинского Советского Союза с той же Германией и фашистской Италией, союзниками по агрессии, наоборот, наблюдалась определенная разрядка.
Выявившаяся тенденция к переменам в советско-германских отношениях оказалась столь впечатляющей, что на противоположную изменилась официальная оценка роли Германии в советско-японском конфликте у озера Хасан летом 1938 г. В ноябре того же года В.М. Молотов, останавливаясь на причинах конфликта, заявил, что ему «точно известно», что вопрос «скорее всего решался в Берлине»: Япония и Германия хотели испытать твердость советской внешней политики и боевые качества Красной Армии{284}. А в феврале следующего года «Большевик» (в той самой статье, которую написал заместитель наркома иностранных дел
В.П. Потемкин по сталинскому заказу) утверждалось (как было отмечено выше) прямо противоположное: Германия как раз отказалась поддержать Японию во время «столкновения у озера Хасан»{285}.
Между тем, судя по заслуживающим доверия данным, кровопролитная «проба сил» была спровоцирована «скорее всего» советской стороной{286}. Известен, например, документированный факт разговора Сталина в присутствии В.М. Молотова и К.Е. Ворошилова по прямому проводу с командующим Дальневосточным фронтом маршалом В.К. Блюхером с требованием прекратить возню со всякими комиссиями и расследованиями начавшегося «инцидента», на чем настаивали японцы, и «по-настоящему воевать» с ними{287}. Когда вскоре китайцы потерпели серьезную военную неудачу под Кантоном и Ханькоу, панически настроенный посол Китая в Лондоне посетил советского полпреда И.М. Майского, прося предпринять нечто более эффективное, чем оказание китайцам помощи поставками вооружения, и спросил: «Нет ли перспектив для какого-нибудь нового Хасана?»{288}.
Активность советской политики на Дальнем Востоке, проявившаяся в «малой войне» у озера Хасан, в дальнейшем лишь возрастала. При обсуждении японо-китайского конфликта на сессии Совета Лиги наций в начале 1939 г. М.М. Литвинов инструктировал советского представителя в Совете Я.З. Сурица: не выступая «застрельщиком» в прениях, «поощряйте» китайского делегата Веллингтона Ку, «обещайте ему всякое содействие, но пусть инициатива остается за ним». Если же англичане и французы проявят готовность принять более решительные меры против Японии, «за нами дело не станет»{289}.