таким интенсивным, что я поднялся и совершенно автоматически стал ходить взад и вперед, обливаясь потом и боясь выйти из комнаты. Я также не мог позвать на помощь Ла Горду, уехавшую на несколько дней в Мексику, чтобы навестить Хосефину. Чтобы стянуть талию, я обвязался простыней. Это помогло немного утихомирить прокатывавшиеся по мне волны нервной энергии.
По мере того как я расхаживал по комнате, картина в моем уме постепенно расплывалась, переходя, однако, не в спокойное забытье, как бы мне хотелось, а в полноценное воспоминание. Я вспомнил, как однажды сидел на каких-то мешках с зерном, наваленных на складе. Молодая женщина пела мексиканскую песню, аккомпанируя себе на гитаре. Это была та самая песня, которая звучала у меня в голове. Там со мной сидели и другие люди – Ла Горда и трое мужчин. Я очень хорошо знал этих мужчин, но все еще не мог вспомнить, кто была эта женщина. Я старался изо всех сил, но, казалось, это было безнадежно.
Я улегся спать, обливаясь потом. Я хотел немного отдохнуть, прежде чем снять мокрую пижаму. Как только я положил голову на высокую подушку, картина, казалось, еще более прояснилась, и теперь я уже знал, кто играет на гитаре.
Это была женщина-Нагваль, самое значительное существо на земле для меня и Ла Горды. Она была женским аналогом Нагваля-мужчины, не жена и не женщина его, а его противоположная часть. Она обладала спокойствием и властью подлинного лидера. Будучи женщиной, она, в сущности, вынянчила нас.
Я не осмеливался слишком далеко подталкивать свою память. Интуитивно я знал, что у меня не хватит сил выстоять перед полным воспоминанием, поэтому остановился на уровне абстрактных чувств. Я знал, что она была воплощением нашей чистейшей, ничем не замутненной и глубокой привязанности. Пожалуй, наиболее подходящим было бы сказать, что мы с Ла Гордой любили женщину-Нагваль больше жизни. Что такое могло случиться с нами, что мы забыли ее?
Ночью, лежа в постели, я настолько разволновался, что стал опасаться за свою жизнь. Я начал напевать какие-то слова, ставшие для меня направляющей силой. И лишь когда я успокоился, то вспомнил, что и сами слова, которые я повторял вновь и вновь, были воспоминанием, вернувшимся ко мне той ночью. Воспоминанием о формуле, способной провести меня через преграду, подобную той, с которой я столкнулся:
Я уже отдан силе, что правит моей судьбой.Я ни за что не держусь, поэтому мне нечего защищать.У меня нет мыслей, поэтому я увижу.Я ничего не боюсь, поэтому я буду помнить себя.
Эта формула имела еще одну строфу, которая в то время была для меня непонятной:
Отрешенный, с легкой душой,Я проскочу мимо Орла, чтобы стать свободным.
Моя болезнь и лихорадка, возможно, послужили своего рода буфером, который частично ослабил воздействие того, что я вызвал, или, скорее, – того, что нашло на меня, так как сам я намеренно не вызывал ничего.
Вплоть до той ночи, если бы существовало поминутное описание моего опыта, я мог бы поручиться за непрерывность своего существования. Отрывочные воспоминания, которые были у меня о Ла Горде или о том, что я жил в том горном домике в Южной Мексике, в определенном смысле представляли угрозу моей непрерывности. Однако это не шло ни в какое сравнение с воспоминанием о женщине-Нагваль. И не столько из-за тех эмоций, которые принесло это воспоминание, сколько из-за того, что я ее забыл. Забыл не так, как забывают имя или мотив. До момента откровения в уме у меня не было о ней ничего. Ничего! Потом что-то нашло на меня, или что-то с меня свалилось, и я стал вспоминать самого важного для меня человека, которого, с точки зрения «я», образованного опытом моей жизни, предшествующей этому моменту, я никогда не встречал.
Я вынужден был ждать еще два дня до возвращения Ла Горды, прежде чем смог рассказать ей о своем воспоминании. Ла Горда вспомнила женщину-Нагваль в тот же момент, как я ей ее описал; ее сознание каким-то образом зависело от этого.
– Девушка, которую я видела в белом автомобиле, была женщина-Нагваль! – воскликнула Ла Горда. – Она возвратилась ко мне, но я не могла тогда ее вспомнить.
Я слышал слова и понимал их значение, но потребовалось долгое время, чтобы мысль сфокусировалась на том, что она говорила. Я не мог сосредоточиться. Казалось, у меня перед глазами поставлен источник света, который медленно угасал. У меня было ощущение, что если я не остановлю это угасание, то умру. Внезапно я ощутил рывок и понял, что сложил вместе две части меня, разделенные прежде. Я понял, что молодая девушка, которую я увидел тогда в доме дона Хуана, была женщина-Нагваль.
В этот момент эмоционального подъема Ла Горда ничем не могла помочь мне. Ее настроение было заразительным. Она плакала не переставая. Эмоциональное потрясение от воспоминания о женщине-Нагваль было для нее травмирующим.
– Как я могла ее забыть? – всхлипывала она.
Я уловил оттенок недоверия в ее взгляде.
– Ты не имел представления о ее существовании, ведь так? – спросила она.
При любых других обстоятельствах я счел бы вопрос неуместным, даже оскорбительным, но я точно так же недоумевал по поводу нее. Мне пришло в голову, что она, возможно, знала больше, чем говорила.
– Нет, не знал, – ответил я. – Но как насчет тебя, Ла Горда? Ты знала, что она существует?
На ее лице была такая невинность и такое замешательство, что мои сомнения рассеялись.
– Нет, – ответила она. – До сегодняшнего дня не знала. А теперь совершенно определенно знаю, что я часто сидела с ней и Нагвалем на скамейке, на той площади в Оахаке. Я всегда помнила об этом, помнила ее черты, но считала, что видела все это во сне. Я все знала, и в то же время не знала. Но почему я думала, что это был сон?
На секунду я поддался панике. Потом у меня появилась полная уверенность в том, что по мере того, как она говорит, в моем теле открывается канал. И вдруг мне стало ясно, что я тоже часто сидел с ней и доном Хуаном на той скамейке. Я вспомнил и ощущение, которое каждый раз посещало меня в таких случаях. Это было такое чувство физической удовлетворенности, счастья и полноты, что его невозможно было вообразить. Я думал о том, что дон Хуан и женщина-Нагваль были совершенными существами и находиться в их обществе – действительно моя большая удача. Сидя на этой скамейке рядом с самыми выдающимися людьми на Земле, я испытывал, пожалуй, наивысшую степень своих человеческих чувств. Однажды я сказал дону Хуану это, имея в виду, что хотел бы тут же и умереть, чтобы сохранить