Читать интересную книгу Мать и мачеха - Григорий Свирский

Лежу голый, озноб меня бьет. Думал, глаз у меня нет. Три месяца света белого не видел. Слышу опять женский голос: "Снимите чупрыну у этого жидочка!"

"Жидочка" добродушно сказали. Безо всякого зла. Первый раз в жизни, между прочим, жидочком меня назвали. А потом прорвало, как из гнилого мешка. Изматерят, и непременно "жида" вставят. Злило это меня. Главное, кто обзывал? Кто пороха не нюхал. Электрик на "России", отчаянный фарцовщик. Из Нью-Йорка шли -- колготки в огнетушителе возил. Торговки на Привозе.

Как-то встретился мне на улице старшина-танкист, который меня под Ригой спас. Их полк разместили после войны в Одессе, у Ближних мельниц, за Горбатым мостом. Обнялись, всплакнули. Узнал от него, что меня после боя под Ригой наградили орденом Славы. Выпили в честь этого всю болгарскую водку, какая была дома. Помидорчиком болгарским закусили. Повел друга город показывать. В трамвае толкотня. Начал с подножки пробиваться в вагон, жидом обозвали. Старшина как вскинется: "Извинись, сволочь! Он не жид, а танкист..." Слово за слово -- драка. На остановке вагоновожатый окликнул патруль.

Заперли старшину на губу, меня, как гражданского, прогнали. Держат старшину неделю, держат другую. Верите, еще бы день-два, я бы привел всех одесских инвалидов громить комендатуру! Только когда заступил на дежурство сто первый полк, тогда выпустили своего. Офицер-танкист, когда принимал дежурство, спросил, почему старшину держат. Знаете, что ему ответили? "Привели, думали, пьяная драка. А выяснилось -- политика..." Политика, а?! За фронтового друга вступился. Загремел бы на Колыму. Не выручай жида!

Потом и другое случалось всякое. Привыкать стал. Если когда заходился и бил в морду без размышлений, так это когда слышал на улице или в трамвае: "Они всю войну в Ташкенте!" Привет, говорил, вам из моего Ташкента. И -- в рыло. Я их в своем Ташкенте не видал, этих воинов!.. А вы говорите, я примазавшихся к окопным людям не люблю. Неправда! Я их ненавижу! И это мое святое право!..

Израиль И. СКАЗИНЕЦКИЙ

ГЛАЗАМИ КОНЦЕРТМЕЙСТЕРА

Я был 30 лет концертмейстером Одесского симфонического оркестра. Одесса -- город музыкальный. Известная во всем мире школа Столярского, музыканта и учителя-самородка, была гнездом талантов, ставших победителями многих международных конкурсов. От Давида Ойстраха, Буси Гольдштейна и Миши Фихтенгольца до Валерия Климова и лауреатов последних лет -- все они питомцы одесской школы. Быть концертмейстером в таком городе -- дело нелегкое. В оркестре говаривали даже, что стул концертмейстера в Одессе -- электрический стул. Сгоришь -- моргнуть не успеешь. Я "горел", как видите, 30 лет, сгорел окончательно лишь тогда, когда мой сын, ныне скрипач в "Торонто-симфони", отправился в Канаду со всей своей семьей. Лишь тогда меня пересадили с "электрического стула" на простой, поскольку, как мне заявили, я "не мог воспитать сына..."

Не мог -- так не мог. Теперь он воспитывает меня... А программы у нас были интересные: мы открывали новые имена и часто были первыми исполнителями новых произведений. Мы пытались познакомить одесситов с музыкой всех союзных республик, что, правда, отразилось на посещаемости: не все слушатели любят музыку "экзотическую", а для Одессы узбекские или азербайджанские мелодии, основанные на фольклорных мотивах, -- чистая экзотика. Лишь по нашим следам другие оркестры начали устраивать фестивали союзных республик. Если бы музыка была всесильна, как порой считают на Западе, выводя гитлеризм из торжества духовой музыки и военных маршей, если бы так, то, наверное, в СССР никогда б не возродилась национальная вражда: сколько было играно во славу дружбы народов!

Не скрою, мы были горды, когда нам приходилось играть с выдающимися музыкантами Запада. Я аккомпанировал феноменальному Мирону Полякину, скрипачу века, на мой взгляд; Мирон Полякин радовал музыкальный мир до конца дней своих, даже умер в очередной поездке, в вагоне поезда. Играл с Карло Цекки, Оскаром Фридом, Георгием Себастьяном; с Вилли Форреро. Помню его приезд до войны, в тридцатых годах, со свастикой в петлице. После войны он появился в СССР, конечно, без нее, обмолвившись как-то не без грусти, что политика для музыканта -- темный лес... Эти "обмолвки" Вилли Форреро рождали чувство неловкости за него: "политическим прошлым" Вилли в СССР не попрекали...

Я играл с международными "звездами" еще студентом, когда оркестр, ради приезжих знаменитостей, расширяли на несколько концертов, но с 1946 года аккомпанировал им постоянно, став в 1950-м первой скрипкой, т.е. концертмейстером симфонического оркестра.

Возвращение к скрипке было для меня после войны делом непростым. Хотя и провел войну в музыкальном взводе, но там меня превратили в "духовика". А главное, музыкальный взвод был самим собой лишь в обороне. Тогда наш ансамбль при 157-й Сумско-Киевской стрелковой дивизии возили по лесным "площадкам" И госпиталям. А в наступлении мы всегда были грузчиками или тягловой силой. Особенно в Карпатских горах, когда артиллерия застревала, и музыканты впрягались в помощь лошадям, тащили пушки и снаряды. От Воронежа до Праги я прошел вместе с пехотой, пешком, до скрипки ли мне было!..

Когда вернулся в Консерваторию, жил в комнате без крыши. Наверное, во время обстрела обрушило крышу общежития Одесской консерватории, на улице Мечникова, 48. Весной, когда все таяло, клали на пол кирпичи, и по кирпичам, стараясь не оступиться в воду, пробирались от койки к койке. После 157-й стрелковой дивизии меня, помнится, устраивал и такой "одесский вариант" учебы. Тем более, когда я стал штатным оркестрантом, одновременно с учебой, и мог помогать матери.

Это была для меня большая радость, что мать жива. Ее, как и все местечко Чернивцы в Винницкой области, не эвакуировали с приходом немцев. Даже об угрозе уничтожения не предупредили еврейское местечко. Спасали лишь партийную власть и чиновников по заготовкам. Но, по счастью, Чернивцы заняли не немцы, а румыны, которые не были озабочены немецкими идеями и от которых можно было откупиться... Мать жива! Это было для меня огромным духовным зарядом. Я сказал себе, что мне везет. Мне всегда везет. Везло до войны, когда меня, дерзнувшего подать заявление в Консерваторию, прослушал Столярский. Везло на войне, которую прошел все-таки с басовой трубой, а не с минометной. А в конце войны узнал, что жива мать... И брат вернулся с войны, правда, инвалидом. А после войны!..

Мне действительно неслыханно везет.

Я играл с Шостаковичем. Играл с Глиером, Хачатуряном, Раковым и другими известными композиторами, исполнявшими публично подчас впервые свои произведения. А выдающиеся исполнители у нас перебывали все. Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс, Яков Зак, Яков Флиер, Даниил Шафран, Мстислав Ростропович -наш Мстислав Удалой, Коган...

Самым тихим и скромным до застенчивости был Шостакович. О нем написаны тома. Диссертации и политико-музыкальные исследования. Не хочу повторять их или в чем-то спорить с ними. Скажу лишь то, что видел со своего концертмейстерского пульта.

Шостакович, в отличие от многих других композиторов, никогда не разъяснял, что именно хотел выразить тем или иным своим произведением. Он считал это ненужным. Он ни с кем не делился своими ощущениями как во время репетиций, так и после них. Он был очень замкнут. Только строго профессиональные замечания. Ни слова, кроме них. И это ранило душу... Ранило потому, что мы знали: композитор загнан. Его гениальность, его прозорливость и мужество раздражали Сталина. Еще с тридцатых годов раздражали, тогда-то и появились в печати инспирированные им статьи об опере Шостаковича "Леди Макбет Мценского уезда" под заголовком "Сумбур вместо музыки".

Раздражали темы, к которым он обращался. О "Леди Макбет" российского покроя -- подлой доносчице, и это в период массового доносительства, которое государством поощрялось как патриотизм. Раздражал трагизм в творчестве. Какой, в самом деле, может быть трагизм в дни террора, унесшего миллионы ни в чем не повинных!

Шостакович был неугоден Сталину и его сатрапам всегда, и не случайно ждановское постановление ЦК 1946 года о музыке открывается его именем. Чем талантливей человек, тем он более опасен режиму, нуждающемуся во лжи. Чтоб оскорбить Шостаковича, задеть его побольнее, свалили в этом хулиганском документе в одну кучу и его, самого выдающегося композитора XX столетия, и таких бездарей, как Мурадели. Если это и не свидетельство изощренной подлости организаторов, то, во всяком случае, поразительного невежества людей, которые взялись судить и казнить.

В дни постановления был у нас с концертом Давид Ойстрах. Помню, как он ткнул пальцем в сторону газеты. "Вот поста-нов-ление..." И не прикоснулся к газете, держал палец поодаль, словно на змею указывал.

Постановление 1946 года навеки останется памятником сталинского разбоя в культуре. Но надо сказать, что это понимали тогда не только музыканты. Поэт Расул Гамзатов в своей так и не опубликованной поэме писал с иронией и болью: "Товарищ Жданов, сидя у рояля, уроки Шостаковичу дает..."