Читать интересную книгу Мы поднимались в атаку - Георгий Миронов

Первый тост, конечно, за победу. Наливка оказывается густой, как столетнее вино из царских подвалов (будто я его пил). Клава чокается со мной и пьет. Я вижу, не умеет скрывать чувств, больше ни к кому не протягивает рюмку. Но ревниво следит: выпью сразу или чокнусь с кем-то. Однако у меня свой характер: могу ж не разгадать ее игру? Вроде бы не замечая, что Клава сторожит каждое мое движение и слово, чокаюсь с Василием («За нашу долю в победе!»), потом с девушками («Хороших вам женихов после войны…») и тогда снова поворачиваюсь к Клаве — чокаться. Но у нее рюмка уже пуста. Она сердито полуотворачивается; виднеется ее розовое маленькое ухо с голубым камнем в сережке. Я подливаю ей из своей рюмки:

— Давай снова чокнемся и выпьем за то, что задумали.

Клава расцветает:

— За победу и исполнение всех ваших желаний. Странно: я обращался к ней на «ты», она — на «вы». Я не знал, что тут существует кодекс отношений девушки и парня, с которым знакома, или «гуляет», или за которого идет замуж. Если ты понравился, если тебя готовы полюбить — тебе говорят на людях «вы»…

Наливка чудо как хороша, но мне впервые в жизни хочется выпить чего-то крепкого, что пьют взрослые мужчины в подобный необыкновенный день.

— Давайте еще выпьем за будущую победу! — предлагаю я. — Хоть по наперстку на каждого, но — за нее!

— И за нашу встречу после войны, — говорит Клавдия глядя мне в глаза.

— Вернуться вам, мальчики, живыми-здоровы-ми, — это Люда. — К этому столу, к другому — неважно, лишь бы вернуться.

Василию подают гитару, и он поет:

Бьется в тесной печурке огонь…

Вспоминаются Вилен, его голос, его песни…

— «Там вдали за рекой» играешь? — спрашиваю я Васю.

Поем о наших ровесниках, воевавших на гражданской. Всех объединяет чувство причастности к драме «сотни юных бойцов из буденновских войск».

И без страха отрядПоскакал на врага,Завязалась кровавая битва,—

выделяется из негромкого хора напряженный Васин голос.

И боец молодойВдруг поник головой:Комсомольское сердце пробито,—

печально отзываются чистые голоса девушек.

Я лишен голоса и слуха, оттого лишь тихонько подпеваю, чтобы не мешать «настоящим певцам».

Он упал возле ногВороного коняИ закрыл свои карие очи.

Василий глаз не отводил от поющих сестер, откровенно любуясь обеими. Клава поет не со мной, а с ним, песня сближает их, но вовсе не отдаляет от меня:

«Ты, конек вороной,Передай, дорогой,Что я честно погиб за рабочих».

Кончились песни, все замолкли. В тишине властно застрекотали до сих пор неслышные ходики. Клава подтягивает на них гирьку и начинает одеваться.

— Я провожу вас, Юра. — Прямо и сказала: проводит меня.

— Ты же после бани, простудишься, — возражаю я.

— Не волнуйтесь, я теплее оденусь. Да мы закаленные.

Выходим в синюю лунную ночь.

— Как пойдем, — спрашиваю я, — полем или лесом?

— Можно и лесом, — отвечает Клава, и мы сворачиваем налево.

— А что старших ваших не было? — интересуюсь я.

— А мама с бабушкой ушли на ночеву к родне. Мамочка все понимает, сама молодой была. Да и какие, рассудите, Юрочка, нынче на деревне радости? Вот мы, кто на лесозаготовках от колхоза, вы сегодня всю бригаду видели. За день так наломаемся, что и есть неохота. Так тяжело, что и рассказывать не хочется. Сейчас лес идет для шахт Донбасса. А весной: «Дадим лес на восстановление героического Сталинграда!» Одно всех держит — надо! И мечтаем: скорей бы война проклятая кончилась…

Я думаю: мы и в тепле сидим на классных занятиях, а каково девчатам в лесу, где только у костров погреешься?!

— Верно, что вас белым хлебом кормят? — почти угадывает мои мысли Клава. — И сахар дают?

— Ну, не только белым, наполовину, — отвечаю я виновато. — А сахар, верно, получаем. Иначе пушки по снегу не потащишь.

Большое удовольствие — вечером, во время самоподготовки, запивать кипяточком ломоть пшеничного хлеба, обмакнутый в сахарный песок… Решаю: принесем с Василием гостинцы — свои порции хлеба и песку, пусть девчата полакомятся. Эх, жаль сегодня не догадались!

— Ой, мамынька, волки вроде! — вдруг вскрикивает Клава. Она берет меня за рукав шинели, на миг легонько прижимается ко мне. Но — испуга в голосе нет.

— Теперь я тебя провожу, — говорю я, и мы поворачиваем к деревне.

— Я недавно здесь серого встретила. «Кыш» ему сказала и пошла дальше. Один был, не решился…

— А если бы стая?

— С другой бы ты теперь дружбу вел.

И тут я неожиданно для себя обнимаю Клаву, пытаюсь поцеловать. Но Клава с недевичьей силой сжимает мои руки в кистях:

— Нельзя, с первого разу невозможно, — шепчет она, отворачивая лицо в сторону. — Остыньте, не позволю все равно.

Я пытаюсь запрокинуть ее голову, но Клава вдруг кричит с болью, с досадой:

— Пустите же! — И у меня разом опускаются руки. — Ой, мамынька, вон звезда упала, — произносит она, глядя в небо. — Не эдак ли мой папанька загас?.. Бабка тогда к подружке гадать пошла, но ничего карты не открыли. А потом: «Погиб смертью храбрых…»

У Клавиного дома группа парней помоложе меня преграждает дорогу. Ломкий мальчишеский голос:

— Курсант, подраться хочешь?

Клава вглядывается в темные фигуры:

— Ты, Ванюшка, не очень, а то матери пожалуюсь.

— Заступница! У нас на курсанта зуб, не на тебя.

Мне становится весело. В Ленинске тоже такие задорные петушки водились.

— Семеро одного не боитесь? — спрашиваю насмешливо. — Не стану драться, других дел хватает. Идем, Клава.

Парнишкам надо было только утвердить себя, драться и им не хочется. Когда останавливаемся у дома, Клава спрашивает:

— А не боитесь, что трусом сочту?

— Нет.

— И правильно! Не этим храбрость доказывают. Мой папанька драки не любил, а на фронт спокойно пошел. Если б вы стали задираться с Ванюшкой, мне было бы неприятно.

— Презирала бы?

— Вроде того.

Клаве на язык не попадайся: выскажет, что думает.

— Ну, спокойной ночи, побегу я.

— Не обиделись? Приходите, Юра, с вами не так тягостно. Будто просвет в тучах и солнышко оттуда.

— Откровенная ты.

— Нехорошо? Уж какая есть. Идите, вам далеко.

Я побежал. Времени до окончания увольнительной осталось мало.

ДЕТИ И ОТЦЫ

Давно, почти 30 лет назад, когда я только что окончил исторический факультет в Ленинском педагогическом институте, по распределению приехал в Казахстан с чемоданом книг, в первом «штатском костюме», и стал преподавать в педучилище районного городка Баянсу, и студенточки — русские и казашки писали мне любовные записочки, а я одержимо вел историю, таскал ребят на раскопки, организовывал исторический и даже драматический кружки, ездил с парнями и девчатами тушить степные пожары, потому что мне было 25 лет и сил в избытке, — в ту золотую пору произошел памятный случай.

Я придал ему большое значение и огорчался неуспеху «пожарного» предприятия. А теперь с грустью рассматриваю другие тогдашние фотографии, вспоминаю имена и прозвища учеников, названия одноактных пьес и стихов, какими мы привлекали во Дворец культуры даже обомшелых русских стариков и казахов-аксакалов, забывших дорогу из дому.

Военная страда четыре года держала поколение, отшибала взрывчаткой, железом, гарью. Теперь по стране пахло трудовой бензиновой пылью дорог и проселков, жирной известкой, раствором, свежекрашеными партами, распиленными бревнами. Годы учебы пролетели быстро, я учитель и, как в войну, отвечаю за «подразделение». Это уже не взводы, не роты, а студенческие группы, курсовые потоки.

Какие на войне радости? — сознание, что цел после боя, письмо от матери, привет от девушки, друг боевой вернулся «подремонтированный» из медсанбата, еще город освободили, скоро фашисту крышка!..

Настоящая радость пришла только теперь, и никакой труд не казался чрезмерным, любое дело считал выполнимым. В студенческую пору сверх учебных программ, помимо общественной работы будущие историки, биологи, физики летом катили в подшефные колхозы на помощь; в учительскую пору при строгой необходимости выполнять учебный план я на подбившемся живучем училищном «газике» возил свои группы на производственную практику и шефские культмероприятия, на уборочные — посевные и на степные пожары.

Мои ученики отстали от меня на десяток лет, как я от Гриши или Дудакова. Во время пожара огонь припек, зажал на обугленном пятачке. Я увидел: мои студенты встревожились, жмутся ко мне, швыряют лопаты и отбиваются от искр. Опасный момент… Я закричал: «В каком году был штурм Измаила? Пять баллов за быстрый ответ!»