Мыло стало очень дорогим подарком. Мальчик на улице поет: «Ах, зачем я тебя полюбила? Победил ты, как фрица, меня! Подарю я тебе кусок мыла, хочешь – мойся, а хочешь – сменяй!»
Осенью 1942 года в аптеках города появились многозначительные объявления: «Продается средство от вшей». Вержбицкий в дневнике записал: «По Москве разгуливает „госпожа-вошь“».
Ребром встал вопрос соли, спичек и курева. Настолько это врезалось в память москвичам, что даже некоторые из наших родственников в перестройку, когда начали опять исчезать некоторые жизненно важные вещи, сделали такие запасы (вплоть до сухарей), что купленные тогда спички у них закончились только недавно.
В ноябре на Преображенском рынке у спекулянтов стакан махорки стоил уже 10 рублей. «Люди курят хмель, вишневый лист и чай. После чайной папиросы – рвоты и головная боль. В начале войны Мосторг с добра ума расшвыривал запасы табака. Он продавался везде и повсюду… Спички тоже были разбазарены возмутительным образом… И все это безобразие проходит у нас безнаказанно Мосторгу. Доколе?»
Почему-то советский человек всегда и во всем винил работников торговли. Неужели они решали вопросы карточной системы или они отвечали за вечный дефицит? Но именно они были выбраны в качестве непременных персонажей всех фельетонов, иначе кого же высмеивать? Потом их даже в мирное время стали расстреливать. Извечный вопрос: кто виноват? Ясно, что не Мосторг.
Спекулянтов наказывали: за пачку махорки – пять лет тюрьмы. Столько же бабе, продававшей папиросы вроссыпь. Продававшему на рынке папиросы товарищей по заводу– 10 лет с конфискацией. Тем не менее люди наживались на слабостях других. «Сосед уныло сообщил, что купил у спекулянта за 45 рублей 100 граммов махорки в тщательно запакованном пакете. Дома обнаружил, что внутри сено. „Я чуть с ума не сошел. А может быть, и сошел“… В аптеках нельзя купить сухой ромашки и шалфея: все пошло на курево, курят череду и дубовый лист» (декабрь 1941 года). «В кино на экране актер закуривает папиросу. В зале кричат: „Оставь докурить!“».
Тамара Рудковская тогда была высокая, очень худая, почти зеленого цвета девушка: с началом войны у нее начался туберкулез. Однако в обеденный перерыв она часто с «козьей ножкой» демонстративно ходила по цеху. Самокрутка была совершенно пустая – просто кусок свернутой газеты. Рабочие сочувствовали такой молоденькой, но втянувшейся в курение даме, не забывали включить ее в список курящих на месяц: на заводе выдавали махорку – 1/8 от пачки. Тамара эту махорку относила на Преображенский рынок и обменивала на молоко.
Весной 1942 года на улице нередко можно было увидеть мужчин с лупой в руках: наводя солнце на растрепанную папиросу, они ее зажигали. Или «на манер средневекового запорожца куском стали высекали из камушка искры, чтобы заставить тлеть примитивный трут, сделанный из старого бинта» (Вержбицкий).
НОВЫЙ ГОДЭтот праздник москвичи отмечали, несмотря ни на что. Уже в середине декабря 1941 года нарасхват шли елочные украшения. ВЦСПС и Моссовет устраивали елки для детей в ста помещениях с концертами, подарками и встречами с красноармейцами. На улицах Москвы продавались зеленые елки из неоккупированного Подмосковья.
Но в середине декабря 1941 года Вержбицкий записал: «А в общем, в эти дни побед и разгрома немцев под Москвой не видно особенного ликования. Радуются все очень сдержанно. Москвичи еще только начинают по-настоящему понимать, какое бедствие ожидало их и от какого несчастья они освобождены. Такие величественные события доходят до нашего чувства и до сознания, когда время несколько отодвинет их в прошлое».
Трамвай тогда стал основным видом транспорта. Осенью перестали ходить подмосковные электрички, метро работало исправно, но оно охватывало мало районов.
Осенью 1941 года в Москве заметно поубавилось людей и машин. Даже в центре города можно было спокойно перейти улицу. «А милиционер все же стоит с бездельным белым жезлом на перекрестке и густо курит» (22 ноября).
22 ноября 1941 года Вержбицкий, часто бывавший в центре города, заметил, что «с мавзолея сняли дурацкий макет особнячка. Дворник сообщил, что Ильича увезли из Москвы на Волгу».
Граждане продолжали стоять в очередях и, несмотря на все предупреждения и угрозы газет, обсуждать происходящее и делиться своими сомнениями. За отсутствием правды было много небылиц. Появились антисемитские анекдоты. Некоторые говорили: «Скорей бы немцы пришли, кончилось бы это беспокойство». Вот услышанный Вержбицким разговор трех женщин. Одна рассказала о том, что в подмосковном колхозе все встали на колени перед немцами. Другая на это заметила, что русский – извечный раб. Но третья возмутилась: Красная Армия весь мир освобождает, а она на 90 % из русских! (январь 1941 года).
Ноябрь 1941 года. «На дворе втоптаны в грязь: детская кукла, доклад Сталина о конституции, кепка и ходики». Прямо символическая картина военной Москвы.
С весны 1942 года город начали убирать, особенно в мае, хотя сами майские праздники были объявлены рабочими днями. И только флаги и портреты вождей показывали, что в стране праздник. На московских улицах появились американские военные с какими-то черными треугольниками под воротниками, могучие и красивые американские пятитонки. Ждали весеннего наступления немцев. Но уже мало кто верил в его мощь. На нашей окраине чистили мостовые и дворы. Разрухи почти не чувствовалось, раненые дома подлечивали. Старались так, как иногда не получалось даже до войны. «Чинят мостовые и тротуары, восстанавливают заборы, красят их зеленой краской, приводят в порядок скверы, посыпают дорожки желтым песком, разбивают клумбы… В нашем переулке повесили на забор три урны для мусора. Этого не было ни в какие времена».
Еще с зимы 1944 года в Москве начались приметы мирной жизни. «На Преображенском рынке подснежники…» (1 мая) «Откуда-то появились кошки. Вчера они верещали на крыше» (27 июня). Домашние животные в Москве тяжело переживали войну. Уже в ноябре 1941 года появилось много бездомных, вернее, выброшенных породистых собак. Они грелись в магазинах, глядя на людей тоскливыми глазами. В Елисеевском гастрономе истощенная взъерошенная немецкая овчарка смотрела на всех голодными глазами.
Пережив тяжелую и голодную первую военную зиму, люди осознали, что их ждет долгая война, и стали готовиться к новым испытаниям. Летом 1942 года вся Москва взялась за лопаты и грабли. «Копают грядки, как попало и где попало. Видел три жалкие грядки у самого тротуара в Газетном переулке, у окон подвала, не огорожены» (14 июня 1942 года).
В групкоме писателей, как и на многих предприятиях, распределили огороды в городе и ближайшем пригороде. Мы слышали рассказ одной старушки на Преображенском кладбище, что им, тогдашним школьникам, выделили такие участки на кладбище близ нынешнего Олимпийского центра на проспекте Мира. Как страшно и неприятно было детям копать огороды на могилах! «В городе только мостовые и тротуары остались неприкосновенны, остальное под картошкой. В пригороде по воскресеньям чистый муравейник» (июнь 1942 года). Писателям выделили участки в районе подмосковного колхоза «Заветы Ильича», с мая там начались коллективные работы. «В группкоме объявление: „В воскресенье выезжайте на коллективный огород для окучивания картошки. Захватите с собой обыкновенные столовые вилки“».
Статья 79 УК РСФСР карает за огородные хищения до двух лет. Но ведь надо поймать! Второй военной зимой москвичи стали опухать от голода. Были не такие холода, как в предыдущую зиму, зато и паек резко сократили.
Особенно тяжело приходилось инвалидам. Они появились в Москве уже менее чем через год войны, страшные, обезображенные. Но к их виду москвичи привыкли быстро, перестали замечать, как повседневность жизни. Как это страшно, привыкнуть к виду человеческого страдания… Особенно много инвалидов и калек собиралось на Преображенском рынке, где они спекулировали чем могли. Иначе прожить им было невозможно. Об этих жертвах войны до сих пор не любят вспоминать, как и о калеках сегодняшних войн. Самое ужасное наследие войны – обреченные на медленную смерть никому не нужные калеки. Калеки-алкоголики…
С 17 июля 1941 года в Москве, с 18-го – в Ленинграде, с 19-го – в Московской области по приказу Наркомторга СССР вводилась карточная система «на некоторые продовольственные и промышленные товары» (приказ от 16 июля 1941 года).
18 октября уже с четырех часов утра люди занимали очереди за хлебом. Стояли по 5–6 часов. «В очередях драки, душат старух, давят в магазинах, бандитствует молодежь, а милиционеры, по два-четыре, слоняются по тротуарам и покуривают… нет инструкций. За несколько дней распродан весь препарат „Авариприна – семенная вытяжка на основе спирта. Около винных магазинов давка: продают дрянное разливное вино. В Черкизове в „Главспирте“ продавали водку – до смерти задавили двух стариков». Грустно: даже когда у стен Москвы стоял враг, люди насмерть давили друг друга в очередях за водкой. Интересно, возможно ли было такое в 1812 году?