Подмечает автор вместе с остальным народом и то, что у немцев получается, а что нет. Вот уж действительно, что русскому хорошо, то немцу смерть. «Нехитрая вещь – валенок, но немцы не смогли его „освоить“. У некоторых пленных на ногах—„эрзац-валенки“ весом в 3–4 кг на деревянной подошве, на гвоздях, с ремнями. Наш валенок весит полкило, одевается в полсекунды, мягок, тепел, дешев».
В связи с этим мы хотим вспомнить 17 июля 1944 года, когда колонны пленных солдат прошли под конвоем по улицам Москвы.
Тамара Рудковская в этот день собиралась в институт и наткнулась на оцепление вдоль Садового кольца. Стояли солдаты неплотно, через несколько метров друг от друга, с винтовками. Людей вдоль оцепления было немного: рабочий день. Стояли плотностью в несколько человек, но повсюду – насколько хватало глаз. Тамаре показалась вся эта картина страшной. Было ли у нее чувство ненависти? Нет. Но она уверяет, что ее губы все-таки шептали: «Гады и сволочи! Кто вас звал? Сами себя до чего довели… Зачем вы к нам пришли?»
Ночь накануне эти колонны плененных под Сталинградом немцев провели на ипподроме. С той стороны, от зоопарка, их и выводили на Садовое кольцо в сторону Москвы-реки. Тамара оказалась в числе первых, кто видел выходившие в свой скорбный путь колонны. Впереди шел генерал. Он шел совершенно один, впереди всех, строгий, прямой, подтянутый, в очках, с каменным лицом. И никого вокруг не видел. Шел с большим достоинством, как будто вел не тех огородных чучел, в которые были наряжены его солдаты, а настоящее войско. За ним по несколько человек в ряд шли офицеры. Как показалось Тамаре (и не только ей), они с большим любопытством (именно с любопытством) оглядывали все вокруг, город, людей. Дальше шли солдаты. Это было просто ужасно. Худые, оборванные, наряженные в то, что они отнимали у русских, погибая от холода, хотя и было лето: клетчатые бабьи платки, телогрейки, огромные эрзац-валенки. Тамара видела их впервые, хотя и читала о таких. Очень высокие, сплетенные из соломы, с огромными ступнями, просто чудовищно огромные. Их надевали поверх своих сапог. Шли они в таких эрзацах, как паралитики. Даже не шли, а еле ползли. Многие были замотаны какими-то тряпками. И вот такое войско вел человек с каменным лицом. Народ вокруг молчал. Более того – стояла звенящая тишина. Никаких выкриков. Было такое ощущение, что и зрители оцепенели от ужаса. Мимо них шли несчастные люди – тоскливые, безразличные ко всему, отрешенные. Несчастные солдаты, которые расплачиваются зато, что заставили их делать фашисты. И вдруг один из них очнулся. Рядом с Тамарой стояла женщина с маленькой девочкой на руках. Этот немец увидел ребенка, который остро напомнил ему собственную дочь. Он вырвался из ряда, бросился к ней и закричал: «Эльза! Эльза!» Он протягивал к ней руки и плакал… Девочка тоже испугалась и заплакала, женщина тоже и сильнее прижала дочку к себе. Немца оттолкнула охрана, но он долго еще оборачивался и плакал, и протягивал руки…
Об этом же дне нам рассказал и Владимир Константинович Верников, учитель московской школы № 426, который тогда был десятилетним мальчишкой, потерявшим на фронте отца. В его душе была ненависть. Они и кампания его сверстников встречала эту колонну на Таганке. Поскольку шествие нескольких тысяч человек было долгим, они успели несколько раз сбегать на соседние огороды Таганской слободы и набрать там камней, комьев земли и проч. Каждый раз они возвращались и кидали это в немцев. Взрослые не одобряли этого и уговаривали перестать.
Из рассказа другого человека, работника московского ипподрома, фамилию которого мы не знаем (просто дядя Коля), хотелось привести другой пример. Уже в послевоенной Москве немцы, работавшие на стройках города, иногда ходили и побирались по домам. Во всяком случае к ним в дом, а жили они в районе Мещанских улиц, приходили. Отец дяди Коли потерял на фронте руку. Однажды, открыв такому пленному дверь, он поговорил с ним по-немецки (отец хорошо знал язык), потом попросил жену отдать немцу буханку. Немец заплакал и ушел. На вопрос удивленной жены отец объяснил, что, оказывается, они с этим немцем в свое время воевали чуть ли не друг против друга в соседних окопах. А теперь отец спокойно отдал ему буханку – оставшейся рукой…
ЭВАКУИРОВАННЫЕ И БЕЖЕНЦЫ25 июня, через три дня после начала войны, в Москве было введено военное положение в соответствии с указом Президиума Верховного Совета. Под угрозой наказания по законам военного времени все общественные, культурные и развлекательные учреждения отныне заканчивали свою работу в 22 часа 45 минут. Воспрещалось движение всякого транспорта и пешеходов с 24 до 4-х утра. В Москву воспрещался въезд лицам, не прописанным на постоянное местожительство. Для работающих жителей пригорода вводились спецпропуска. Пункт пятого приказа начальника гарнизона столицы генерал-майора И. Захаркина запрещал фотографирование и киносъемку в пределах Москвы без специального разрешения.
Тем не менее уже летом 1941 года в городе стали появляться эвакуированные из прифронтовой полосы, беженцы, «пленные», как со временем стали они себя называть, побывав в оккупации.
Эвакуация в Москве началась еще летом. Сначала это были дети, потом важные оборонные заводы, потом эвакуация превратилась в бегство. Вскоре начался обратный процесс, потому что в глубинке оказалось еще труднее прожить. Многим не удалось вернуться в родной город никогда.
ЭВАКУАЦИЯ ДЕТЕЙВ массовом порядке она началась в Москве в июле 1941 года. Эвакопункты создавались при школах. Организаторами на местах в основном выступали комсомольцы. Они помогали в перевозке детей на вокзал, покупали игрушки, воду. В Москве действовало обязательное постановление о детской эвакуации. Молодежь ходила по домам, агитировала родителей, вручала повестки. Таких случаев, как в Ленинграде – отвел ребенка в детский сад, а вечером садик уже уехал с детьми из города, – про Москву мы не слышали. Наверное, здесь не было такой спешной эвакуации. Многие родители боялись отпускать детей в неизвестность. Так Н. А. Растянникова рассказывала, что ее неграмотный отец, человек простой, деревенский, переехавший в Москву только в 1920-е годы, не верил никаким обещаниям. Поэтому маленькую Надю он просто перестал пускать в школу, чтобы про нее, второклассницу, забыли. Когда стали ходить по квартирам, прятал под кроватью, не разрешал выходить из комнаты, поскольку жили в общей коммунальной квартире. Осенью решили из Москвы бежать к родственникам в деревню, но уехать уже не смогли: на вокзалах было вавилонское столпотворение.
По решению исполкома Моссовета от 17 сентября эвакуированные платили квартплату не более 50 % в том случае, если сдали жилплощадь домоуправлению. Если нет, то все 100 %.
Однако уже 22 сентября все в корне изменилось: вышло постановление Моссовета «О временном запрещении въезда эвакуированных лиц в Москву вплоть до особого распоряжения». Запрещалась их обратная прописка до особого разрешения. Пункт 4 гласил: «Обязать Моссовет не выдавать продовольственные карточки эвакуированным и самовольно вернувшимся». А это – голодная смерть. Разрешались посылки эвакуированным от родных – белья, обуви, одежды до 8 кг. Что такое 8 кг для человека, который оставил (читай, потерял навеки) все? Неудивительно, что эвакуацию потом все в один голос вспоминали как один долгий кошмар. Многие, наверняка, не предполагали, уезжая впопыхах, что все так обернется. Уехали – приехали. Но не тут-то было. В советской стране уехал – пиши пропало. На многие годы потеря прописки, жилья. Отъезд из города стал для москвича воплощением ужаса и почти конца жизни.
Вержбицкий по поводу эвакуированных знакомых пишет часто. Сами москвичи не сразу после панического 16 октября успокоились. Еще и спустя неделю многие мечтали уйти из Москвы. Кто-то уходил просто в никуда, забросив за плечи мешок с сухарями, другие мечтали уйти хоть пешком, но им мешали обстоятельства.
Из дневника Вержбицкого, 21 ноября 1941 года: «Из Уфы сообщают, что жить там плохо. Башкиры недовольны нашими беженцами. Многие из эвакуированных сумели вернуться и живут без прописки. Милиция и патрули тщательно проверяют документы на улицах и в магазинах, даже у женщин».
22 ноября. «Получил письмо от сестры из Горьковской области. Пишет, плохо».
24 ноября. «Со всех сторон слышится, что наши большевистские колхозники в глуби России не очень-то гостеприимно встречают беженцев. Чуть не забрасывают камнями».
14 июня. «Сестра пишет из деревни, что колхозники их, эвакуированных, ненавидят и презирают».
22 октября. «На Стромынке два несчастных оборванных до невозможности человечка. Закутаны в лохмотья. Можно подумать, что они подбирают на пути каждую рваную, грязную тряпку и накручивают ее на себя. Армяне из-под Еревана. Были в лагере для заключенных под Вязьмой, рыли окопы. Их разбомбили. Остались живы. Никому до них нет дела, добрались до Москвы, два дня не ели. Ищут какого-нибудь армянина».