не мог сдерживаться и разрыдался. Это были его первые слезы за время войны, и теперь они лились освобожденным потоком, словно все эти годы скапливались где-то. Он всхлипывал и дрожал от жалости, ярости и бессилия.
Потом ему стало стыдно. Пройти через все, что пройдено, бежать из лагеря, поставить на карту жизнь — и теперь плакать, как баба, только из-за того, что мимо пробежал пятилетний мальчуган! А впереди сотни километров густонаселенной враждебной страны, где шагу нельзя ступить, не задев кого-нибудь плечом. Впереди линия фронта.
Он сжал зубы и поклялся себе, что не пикнет, даже если его будут живьем резать на куски…
Тучи на западе снова сгущаются. Тонет в них закатное солнце. Быстро темнеет.
В густеющих сумерках Коспан гонит отару к гряде невысоких холмов. Он хочет до наступления темноты найти за ними место для ночлега.
Отара тяжело перекатывается через гряду. Коспан съезжает вниз и вдруг краем глаза замечает на голубоватом снежном фоне какой-то промельк. Он оборачивается и совершенно отчетливо видит трусящего по противоположному косогору волка.
Только этого еще не хватало! Вскрикнув, Коспан бросает Тортобеля в погоню, но вовремя одумывается. Все равно его не догнать, а коня запороть можно.
Хищник бежит с совершенно безразличным видом, словно по очень важному неотложному делу, как будто даже не замечает отары: мало ли, мол, овец, гуляет по степи. Одним махом он перепрыгивает через бугор и скрывается.
Коспан тревожно смотрит туда, где скрылся волк. Он знает повадки этих тварей, знает, что волк так просто не уйдет от добычи. Это, должно быть, «белый дьявол» обернулся теперь волком.
Хочешь не хочешь, но ночевать придется здесь. Надо бы костер развести, но в окрестности не видно ни одного кустика.
Подвесив к луке седла соил — длинную дубину, Коспан в темноте объезжает отару, чутко прислушивается к ночи.
Вокруг ни звука, только мерно дышат овцы. Они лежат на снегу, плотно прижавшись друг к другу. Бескрайняя степь сузилась теперь до размеров небольшого пятна размытого мутного света. За этим пятном плотная стена мрака. В любую минуту из этого мрака могут выступить горящие точки волчьих глаз…
По пятам за ним неслась огромная, как волк, овчарка. Коспан лавировал среди деревьев. Совсем близко стучали выстрелы. Пули с треском разрывали кору берез. Он уже чувствовал за спиной близкое дыхание собаки, он прекрасно понимал, что спасения нет, но продолжал бежать, петляя и перепрыгивая через кусты. Надо было увести погоню как можно дальше от Гусева.
Последний миг, последнее усилие. Он бросается за дерево, но овчарка настигает его, впивается в ногу, обрывает штанину вместе с куском мяса.
Очнулся он через сутки. Долго бессмысленно глядел в темный потолок. Наконец до него дошло, что это он, Коспан, что он существует… Тело не давало о себе знать — ни тяжести, ни боли…
С трудом ему удалось скосить глаза. Он осмотрелся и понял, что находится в цементном мешке одиночной камеры. Сжав зубы, он попытался повернуться на бок. Только для того, чтобы почувствовать свое тело.
Тело не послушалось его. Ему почудилось, что оно где-то в стороне от него самого. Он потерял сознание.
Очнувшись вновь, Коспан подумал, что скоро его убьют. Убьют уже окончательно. Эта мысль принесла облегчение.
Гусев… Он узнал его по фигуре, лицо было неузнаваемым, оно потеряло всякие очертания и напоминало скорее кусок мясного фарша, чем человеческое лицо.
Их вели на допрос. На лестнице конвоиры замешкались, и они очутились рядом. Гусев поднял закованные руки и слегка толкнул Коспана в бок.
— А ты настоящий джигит, Коспан. Спасибо!
Конвоир стукнул его прикладом в спину, он полетел вперед, ударился о стенку, но не упал и, обернувшись, крикнул:
— Держись! Мы еще поговорим с ними всерьез!
Почему-то их не расстреляли, а отправили в прежний лагерь и даже в старый барак.
— Ну как, хорошо прогулялись? — язвительно спросил толстомордый.
— Пошел бы ты туда-то, потом еще раз туда, а в третий раз подальше, — ответил Гусев.
— Как же вы попались? — интересовались другие.
— Таким дылдам, как мы с Коспаном, на немецкой земле не спрятаться. Разве это леса? Это же парки культуры и отдыха. Голову спрячешь, а ж… торчит.
Нет, Гусев решительно отказывался терять присутствие духа…
Медленно объезжает Коспан свою отару. Медленно тянется зимняя ночь. Медленно тянутся в ночи, как караван за караваном, воспоминания, медленно проходит жизнь.
Все спокойно.
Коспан расстилает шубу, ложится и сразу погружается в тяжелую дремоту.
Будит его какой-то тоскливый утробный звук. Он поднимает голову. Рядом скулит Майлаяк. Коспан вскакивает, хватает соил, бежит к Тортобелю. Гулко начинает лаять Кутпан. Овцы испуганно мечутся по глубокому снегу.
12
Навострив уши, Куренкаска смотрит на хозяина и тихо ржет. В темноте отчетливо проступает его силуэт, и Каламуш с удовольствием отмечает, как он строен и красив. Все в нем пружинисто, стремительно, словно след уходящей волны. Каламуш гладит его по шее, под слоем инея пальцы касаются теплой, бархатистой шерсти. Куренкаска вздрагивает и кладет морду на плечо Каламуша, обдавая его теплым дыханием. Целые сутки держат его во дворе. Он сыт и полон сил.
Неуклюже двигается в темноте Кадыржан. Тоже седлает свою лошадь. Он еще не проснулся до конца, часто зевает, поеживается от холода. «Чего это мы утра не дождались?.. Куда это нас несет в такую ночь?» — бурчит он в темноте.
Каламуш знает характер своего старшего брата. Он молча седлает коня. Кадыржан еще долго бурчит, но в конце концов его выводит из себя то, что этот сопляк его, старшего, не удостаивает ответом. И он уже зло кричит:
— Слушай!.. Ты… ты, малыш, не будь дураком! Подумаешь какой! До утра никуда не поедем. А ну, расседлывай коня! — И сам начинает расстегивать подпруги.
— Это почему же не поедем?
— В такую темень… да еще пурга! Мы же… мы же замерзнем.
— Ах вот как! Значит, тебе твоя шкура дороже всего на свете! Ну тогда оставайся. Я поеду один.
Каламуш садится в седло.
— Взгляните-ка на него! За кого ты меня принимаешь? В такую ночь отпустить безумного мальчишку одного? А ну, слезай с коня, — уже властно приказывает Кадыржан.
Каламуш трогает, Кадыржан растерянно кричит:
— Эй, подожди! Подожди, тебе говорят! Несет же его черт!
— Догоняй!
Каламуш едет рысью. Ветер хлещет, снег залепляет глаза. Он обматывает лицо шарфом, но снег все равно находит лазейку. Мокрые шерстинки щекочут лицо. Позади на своем гнедом трусит Кадыржан. Временами, вспоминая свое старшинство, он подает сердитые наставительные реплики:
— Слушай,