Читать интересную книгу Стихотворения - Владислав Фелицианович Ходасевич

социальное значение и Пушкина. Не угадал Белинский и того пути, по которому, к великой его досаде, впоследствии пойдет социальное действие Гоголя, – но самая «социальность» Гоголя Белинским угадана очень проницательно и очень рано. Впоследствии Гоголь высоко чтил ее в себе самом и восхищался ею в других. Лирическим талантом он называл такой, которому «поведено быть передовою, возбуждающею силою общества во всех его благородных и высших стремлениях». Есть указания на то, что Достоевский не любил Гоголя и был склонен его осмеивать. Однако в сознательной, последовательной «социальности» своего творчества он, в сущности, более следует именно нелюбимому Гоголю, нежели любимому своему Пушкину. Пожалуй, приблизительно то же самое можно сказать и обо всей русской литературе.

О чтении Пушкина

К 125-летию со дня рождения

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Такими словами определяет Пушкин назначение поэта. Пушкин говорит «мы» – и, следовательно, слова эти должны быть прежде всего применяемы к нему самому. Так это и делается обычно, с тем, однако же, недостатком, что подлинное содержание пушкинской формулы не вскрывается.

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Слова эти повторяются как нечто совершенно ясное, очевидное, не допускающее двух толкований. Меж тем это вовсе не так. Все три члена пушкинской формулы – вдохновение, сладкие звуки, молитвы – весьма нуждаются в пояснениях. Что называть вдохновением, что – сладкими звуками, что – молитвами? Если относительно сладких звуков и молитв столковаться сравнительно легче, то с вдохновением дело не так-то просто. А ведь Пушкин выдвинул это слово на первое место. Вполне очевидно, что для того, чтобы понять пушкинскую формулу, надо знать прежде всего, что следует разуметь под словами «вдохновение», «сладкие звуки», «молитвы».

К счастию, самый темный и самый важный из этих терминов – вдохновение – раскрыт самим Пушкиным.

В обществе, в критике, даже в истории литературы прочно укоренилось поверье, будто поэтам свойственно какое-то странное, трудноопределимое состояние, нечто вроде экстаза, или опьянения, или одержимости. Когда на поэта находит это состояние, он будто бы «творит», то есть, пифийствуя и не владея своим сознанием, извергает красивые словосочетания – «сладкие звуки». Вот это легендарное состояние и называется вдохновением. Стихотворцы знают, что его не бывает.

Я сделаю оговорку. Нечто близкое к такому «вдохновению» нередко испытывают очень юные поэты и дилетанты. Они впадают в помрачительный экстаз и гордятся тем, что пишут «легко», «почти без помарок». О них можно сказать словами Пушкина, что они стоят «на низших ступенях творчества». То, что они зовут вдохновением и что обычно понимается под этим словом, отнюдь не есть вдохновение в пушкинском смысле. То, что испытывают они, на языке Пушкина зовется восторгом, о котором поэт говорит: «Восторг исключает спокойствие – необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающего частями в отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следовательно, не в силах произвести истинное, великое совершенство».

Но уже во дни Пушкина вдохновение смешивалось с восторгом, и разграничению этих понятий Пушкин посвятил особую заметку. Для единственно правильного, «пушкинского» понимания пушкинского двустишия мы должны слово «вдохновение» понимать именно в том смысле, как определяет его сам автор.

«Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно, и объяснению оных».

Из этого определения, сделанного так сухо и отчетливо, приходится сделать несколько важных выводов. Ближайший из них тот, что в слово «вдохновение» Пушкин влагал смысл, не только отличающийся от общераспространенного, но и прямо противоположный ему. В общепринятом понимании вдохновение является силой, выбрасывающей наружу готовые изделия поэтического духа, вырабатываемые из ничего или неизвестно из чего. Напротив того, для Пушкина вдохновение есть прежде всего способность души к принятию впечатлений, то есть к их собиранию, накоплению, всасыванию. Вторая функция, вызываемая в душе вдохновением, есть соображение и объяснение понятий, то есть сопоставление и осмысливание впечатлений, иначе сказать – обработка собранного материала. Если говорить о направлении, в котором действует вдохновение, то, несомненно, Пушкин определил бы вдохновение как силу центростремительную, а не центробежную, как обычно думают.

По Пушкину, вдохновение созидает в душе целый завод. При заводе – огромные склады для поступающего сырья – для «принятия впечатлений». Далее происходит разборка и сортировка этого сырья, сопоставление накопленных впечатлений, процесс первоначальных обобщений – или «соображение понятий», по терминологии Пушкина.

В следующей стадии эти «соображенные понятия», то есть рассортированные и сопоставленные впечатления, поступают в дальнейшую обработку: они подвергаются «объяснению», то есть философскому осмысливанию.

На этом работа вдохновения кончается. Но собранные, разобранные, очищенные от внешнего и случайного, наконец – осмысленные впечатления еще далеки от того, чтоб назваться готовыми поэтическими произведениями. С завода вдохновения они поступают на фабрику «сладких звуков».

«Сладкие звуки» – гномы. Это – крошечные рабочие, с неутомимыми мускулами и железными молотками. Их – миллиарды. Они не знают лени, и жизнь их проходит в том «постоянном труде, без коего нет истинно прекрасного», как говорит Пушкин. Поэт, как мастер, ходит между своими гномами, неутомимый, как они, первый между равными. Он – не белоручка и не бездельник. Он тоже засучил рукава, как его гномы, с него так же льет пот, и он так же покрыт сажей и копотью. Гномы послушны каждому его слову, но и он иногда прислушивается к их мнению. Работа трудна, кропотлива, но весела. Здесь, под «сладкие звуки» молотков, выковываются новые, еще небывалые в мире вещи: из накопленных впечатлений и «объясненных понятий» поэта созидаются здесь новые страны, растения, люди, царства, планеты, – новые миры здесь творятся поэтом. Гномы вычерчивают планы, строят остовы и скелеты вещей; десятки и сотни гномов облекают скелеты в слова, растирают краски, льют формы, раскатывают и выгибают ритмы, развешивают колокольчики и фонарики рифм; слова сортируются, выбираются, пригоняются к местам, шлифуются в отделении фонетики, а иногда и зазубриваются грубым рашпилем, если это нужно. Ничто здесь не пропадает, все впечатления и понятия поэта идут в дело. Светлое и темное, чистое и грязное, прекрасное и безобразное – все находит себе место. И творимые миры выходят светлыми или темными, прекрасными или отвратительными, утешающими или ужасающими. Но материал, идущий на эти изделия, состоит из того, что добыто вдохновением, из впечатлений и объясненных понятий поэта. Кроме этого материала, нет ничего, и взять неоткуда. Тот всех вдохновенней, кто накопил всех больше.

Но вот –