заходила в его комнату сотни раз. Мама посылала меня туда за его вещами. Она хотела все постирать и отдать на благотворительность. Вещи так и не постиралась и лежали в корзине в нашем подвале.
Книги Леви я просмотрела, потом отдала Сету и Нику. Мангу сдала в школьную библиотеку — Леви всегда жаловался на то, что там нет ничего хорошего. Его компакт-диски разложила по полочкам, некоторые оставила себе. Плакаты упаковала вместе с его лентами со школьных научных ярмарок. Приз, который он получил на конкурсе талантов округа Вашингтон. Стопку табелей успеваемости он хранил в своем столе, потому что на самом деле гордился своими оценками.
Я убрала их на чердак. Застелила его постель. Оставила занавески полуоткрытыми, а все его ящики закрыла. Ноты разложила на его столе.
Леви не приходил. Каждый раз, когда я входила в комнату, знала это. Ему больше не нужны были его предсмертные записи. Он никогда не нарушит алфавитный порядок на своих полках. Ему будет все равно, если я неправильно застелю его постель и если я поставлю его туфли наоборот.
Его нет на кладбище и в этой комнате тоже.
И все же иногда казалось, что он должен где-то быть. Один на улице ночью. Вот тогда я начинала скучать. Тогда-то и чувствовала его отсутствие и присутствие пустоты. Первые две недели после его смерти он мне снился. Мы всегда находились на улице. Шли к пристани. Спускались в пещеры. Наблюдали на берегу за портовыми тюленями.
После этих снов я просыпалась с болью в сердце. Отвратительный трюк мозга. Видения воскрешали Леви, но пробуждение возвращало его в могилу.
Наши комнаты были почти рядом, даже когда он только родился. В его комнате стояла моя фотография, всего двух лет от роду — я на старом, некрасивом диване, который переехал в наш гараж пару лет назад. Кто-то положил Леви мне на руки — он был больше меня и занял все мои колени. Моя рука лежала на его пушистой голове, а он дремал, ничего не опасаясь. От меня видно было лишь розовый треугольник носа и волосы.
Тогда я его еще не знала. Так же, как и тогда, когда держала его в последний раз. Как и все двери на Тэкстэр-стрит, его дверь была закрыта. Я помнила прихожую, но остальное оставалось загадкой. Вместо того чтобы идти домой, я спустилась к воде. Появился туман и луч маяка прорезал ночь.
Сидя на камнях, я дрожала в темноте. Холодно, мне нужно было возвращаться. Но мне необходима минута. Немного тишины.
Если бы я рассказала Леви о Грее, он бы мне поверил. Наверное, написал бы об этом песню. Может, даже ждал бы меня после школы, чтобы задать еще несколько вопросов, которые в последствие превратились бы в комикс. Хотя, возможно, он назвал бы героиню книги Эммой. Он был влюблен в Эмму Лючис со второго класса.
Закрыв лицо руками, я выдохнула теплый воздух на свою кожу. Леви исчез, но его часть осталась. Тени, проблески — неосуществленные воспоминания, построенные на ожиданиях. На какое-то мгновение я оказалась одна.
Ожидая, пока над головой снова пронесется луч света, я размышляла, смогу ли спать ночью в городе без маяка. Ник рассказывал, что он долго привыкал к «Сломанному Клыку», потому что за его домом не было железнодорожных путей.
Забавно, есть то, с чем можно жить, и то, без чего можно научиться жить.
Грей
Туман приходит и уходит. Я чувствую его передвижение. Я мог бы направить его. Но не буду. Нет. Поэтому я стою в галерее фонарей и смотрю на берег. Все эти мерцающие огни вне моей досягаемости. Жизни, живущие без меня.
Сто лет. Как-то раз я пожелал доказательства своей реальности. Я хотел увериться, что был кем-то до поцелуя Сюзанны. Что я не выдумал свою жизнь. И это при том, что ненавидел свою судьбу.
Как возненавидел отца и его надежды на меня. Как желал сбежать от матери при первой же возможности. Я хотел получить доказательства — я больше не верил, что когда-то жил.
Проклятие выполнило мою просьбу. В то утро за завтраком в золотой обертке лежали две страницы из газеты. Некролог о смерти моего отца был обычен. Он умер через пятнадцать лет после того, как я отдал душу туману. Как написал мемуарист, отец скончался во сне, и лишь любимая жена пережила его.
Зернистая фотография увековечила и мою мать в некрологе. По крайней мере, так утверждала подпись. Женщина, изображенная там, была на десятки лет старше, чем я помнил. Она была одета в черное и смотрела мимо камеры.
Когда я увидел эти заметки, лишь оцепенел. Я изучал черты лица матери. Конечно, я должен помнить звук ее голоса. Я ведь слышал его. Какие у нее были руки? Прохладные и мягкие?
Цвет ее глаз я помнил ясно, но время стерло все остальные детали. После описания ее добрых дел в некрологе говорилось, что у нее остался сын, пропавший без вести в 1913 году.
До самого конца она надеялась. До последнего отказывалась верить в мою смерть.
А я все это время находился на этом проклятом острове. Прошло столетие, и я не стал ни лучше, ни величественнее, чем тогда. Сижу, уставившись на незаконченную музыкальную шкатулку, переживая экзистенциальный кризис.
Я холодный замкнутый Гамлет — и никем другим быть не могу. Но думаю, что не смог бы. В мире есть только один человек, который признает мою реальность. Тот самый, который снова сделает меня живым.
Тоска пробивает мой лед — больно и жестоко. Я прижимаю руки к заметкам. Хотя знаю, что утром мне вновь будет все равно — я желаю невозможного. Мечтаю об Уилле. Хочу, чтобы она пришла. Другого голоса в этой гробнице иногда бывает достаточно.
Глава 14
Уилла
Я пошла в школу. Не потому, что беспокоилась о занятиях, а просто не знала, куда пойти.
У мамы выходной. Я пропустила отлив. Кто-то уже купил ту лодку в Милбридж, а отец ушел еще до рассвета. А потому как в море выйти не могла, проще было не смотреть на маяк. Я могла бы загрузить себя занятиями.
Воздух густой, как патока, и идти было трудно. Обычно в залах Ванденбрука разносилось эхо. Если повернуть направо, в классе английского языка можно расслышать урок математики, доносящийся с первого этажа. Поскольку некогда это был особняк, такая акустика казалась правильной. Не может быть готической тайны в доме, в котором бы не