У нас есть свидетельство римского центуриона! Ты хочешь мне сказать, что римский центурион врал Понтию Пилату, пятому римскому прокуратору Иудеи, Самарии и Идумеи при императоре Тиберии? Не смеши меня, отрок! Не смеши, ради всего святого! Потому что у меня кроме моих квазаров есть еще мои клыки!
Ладно, сказал Митька, клыки так клыки. Но вдруг центурион ошибся?
Хорошо, сказала бабушка, тогда я покажу тебе вот что! И она бросила на стол длинную черную плеть. Это что ж это такое?!
Это флягрум, flagrum taxilatum, так называемая язвящая плеть. Вот видишь, здесь пять концов затвердевшей кожи, на которые привязаны деревянные кубики, овечьи кости и свинцовые гирьки. Вот этой штукой Христа избивали в течение сорока минут! Вот этой? Да, именно этой, сказал бабка, достала из кармана широкой цыганской юбки беломорину и закурила, лихо выпуская дым в потолок. Из Христа сделали кусок окровавленного мяса. У Него, Митя, не осталось кожи на теле! Те, что избивали Его, особо старались попасть по самым нежным и самым болезненным для ударов частям человеческого тела! И смею уверить тебя, им это удавалось! Они не спешили. Били втроем, вчетвером. Менялись. Переводили дыхание. Обменивались соображениями по поводу того, когда Христос упадет на колени, потом заключали пари на то, когда Он не сможет уже на них стоять. Последнее пари заключали на то, в какой момент Он потеряет сознание. Они пили медными ковшами сильно разведенное холодное вино со льдом и снова возвращались к своему занятию. Они были очень разгорячены, Митя!
А потом на Него накинули одежду, связали длинными веревками за шею и ноги с двумя иудейскими разбойниками, так что веревки провисали и волочились в пыли, и повели к месту казни в терновом венце. И на протяжении всего пути к Голгофе Его продолжали избивать. Затем дали выпить уксус и желчь, распяли, а потом после нескольких часов мучений ударили под сердце копьем. После этого мертвое тело положили в пещеру и привалили камнем, у которого выставили стражу.
Так вот, Митя, давай мы тебя или лучше кого-нибудь другого, повыносливее, например меня, будем избивать в течение часа флягрумом, потом наденем на него терновый венец и станем бить тростью, потом напоим желчью и уксусом, потом распнем, а затем пронзим ребра копьем! Пускай мы положим его во гроб на пару дней, и вот если он вернется из мертвых, вот потом мы и потолкуем о клинической смерти! Хорошо?
Согласен, сказал Митя. Но что мне в этом? Пускай, Христос — Бог!
А мне-то что? Зачем мне все это?
Ага, Митька! Зачем! А затем, что если Христос — Бог, принявший крестную смерть за нас, выкупивший нас у смерти, значит, и наши жизни с тобой, Митя, подобны Его! Значит, и они устремлены в вечность! Он принял страдания и крест и мы, следовательно, должны! Христос пришел к Отцу своему, не миновав мучений и скорбей, значит, и нам к Отцу небесному есть только один путь! Страдания целительны, Митя! Их горькое счастье — свет для заблудшей души! Надо идти на маяк собственной боли, как идет корабль сквозь мрак и холод, не различая берегов земли! Верь своей боли, как корабль маяку, и ты никогда не утонешь!
Это ты меня утешаешь как советского инвалида детства?
Нет, я просто хочу, чтоб ты понял — болезнь имеет смысл! Смысл, Митя, и смысл великий!
Так что ты чуток поменьше жалуйся и читателей не жалоби без дела! Хладнокровней, Митя. Ты пойми, твоя болезнь, твое безусловное и очевидное ничтожество, неумение жить и приспосабливаться к жизни, все тщетные желания и оскорбленные чувства — это все пока только флягрум! Только флягрум, детка! А тебе предстоят еще желчь, уксус, распятие и копье!
Да ты с ума сошла, бабуля!
Да какая я тебе бабуля, сучий потрох, зарычала весьегонская волчица и оскалила свои громадные желтые зубы! Тамбовский волк тебе бабуля! Ударила лапой по западной стене и исчезла, будто в тартарары провалилась! Далекие апрельские звезды закачались в темнеющей синей высоте. Холодный морозный ветер ворвался в комнату, я лег на пол и закрыл лицо руками.
Будь здоров, уродец! — донеслось издалека.
И ты не болей, прошептал Митя. Ты что хотела? Укрепить в вере или разуверить?
Так и прошептал! Не верите? С трудом, если честно. И правильно.
Я, в сущности, и сам не верю. Так что, вы точно деньги не принесли? Жаль. А может, друзья мои, дали бы пока задаток? Смотрите, какие потолки, а? А коридор какой широкий! Да только в прихожей этой бывшей коммуналки кого угодно распять можно! Хоть одного, а хоть, пожалуй, и троих! Что скалитесь, черти?! Дали бы все же задаток! И вам бы спокойнее было, да и мне было бы веселей! Да ведь не дадите, не дадите. Вы не дадите, вы только отнять можете! Прости меня, Господи Боже мой! Многомилостиве и Всемилостиве Боже мой, Господи Иисусе Христе, многия ради любве сшел и воплотился еси, яко да спасеши всех. И паки, Спасе, спаси мя по благодати, молю Тя, а ще бо от дел спасеши мя, несть се благодать и дар, но долг паче. Ей, многий в щедротах и неизреченный в милости! Веруяй бо в Мя, рекл еси, о Христе мой, жив будет и не узрит смерти во веки. Аще убо вера, яже в Тя, спасает отчаянныя, се верую, спаси мя, яко Бог мой еси Ты и Создатель…
[1] Нет! Ничего понапрасну,
Нет, я не жалею ни о чем!
Потому что моя жизнь и мои радости
Сегодня начинаются с тобой! (франц.)
Россия-Саломея
НАТАЛИЯ ЧЕРНЫХ
*
РОССИЯ-САЛОМЕЯ
Черных Наталия Борисовна — поэт, прозаик, эссеист. Родилась в городе Челябинск-65 (ныне Озёрск), в семье военнослужащих. С 1987 года живет в Москве. Окончила библиотечный техникум, работала по специальности. Автор нескольких поэтических книг. Живет в Москве.
Память о памяти
Желала бы — не часто желаю, мутит меня от пищи и питья, —
желала бы увидеть и осязать,
такой набросок памяти:
как у одра стою, черчу карандашом свинцовым
по плотному листу
её фигуру и головку,
а она уже не движется. Уснула
память.
Наплакавшись до сладости под языком,
как девочка в компании мужской,
когда одно лишь чувство
подсказывает воинам, что перед ними не мальчишка,
насмешки сыплются, ни за что и ни про что, а так,
живи и привыкай.
Нет, жить она не будет.
К чему зерну божественных кровей, святыне юной —
мир с игровым началом. В ней нет и не было игры,
она острее настоящего.
Изобразить бы мне свинцовым остриём
усталость памяти: так бледная жена в неубранной квартире
сначала сетует и ропщет, а потом вдруг вносит аромат сырого дерева,
вдруг — веянье гвоздик и хвои. Люблю гвоздики,
особенно белые и красные, у икон, и не люблю тюльпаны — это шельмы.
Вот так ещё изобразить бы память: она до жути медленно стремится
к Чаше в молчаливой и встревоженной причастной череде,
чуть, из-за тесноты, неловкая, как поют “Тело Христово”.
Ещё вот следующий ракурс: в нервическом волненье,
истощённая, как в испанской кинокартине, с лазурной яростью,
в той ярости не вижу злобы, а только тепло незаданных вопросов,
расшвыривает мягкими руками всё: иронию, досужие предположенья,
насмешки, Всё сминает и сжигает ладонью рыжеватой.
Человек и его память — вдовец у гроба жены,
несчастный у гроба возлюбленной,
человек и память — как женщина и денди,
её нельзя любить, и верить ей нельзя.
Ведь человек глупее и слабее.
Отрадное, Покров.
К пище
Смешное слово: пища.
Поди скажи младенцу: не пищи. Приём дешёвый,
с него жизнь начинается.
Любовь и пища — пища и любовь;
еда как утешение и радость.
Что греет, веселит и силы прибавляет,
а после — сладкий сон.
Мир вестницам и радуге.
Начну, однако, с грустного.
Мне радоваться нечем; съела всё,
в рот крошки не попало. Всё раздала весёлым тунеядкам,
а по счетам — сама и виновата.