Лес тянулся на много лиг, то густой и почти непроходимый, то открытый и солнечный; но путешественники поднимались все выше по склону, и лес постепенно редел. На пути им встречалось огромное количество лесных жителей, но в основном это были небольшие древесные животные. Поначалу каждый новый экземпляр бесконечного разнообразия птичек, обезьян и диких кошек Малия встречала восторженными восклицаниями, но вскоре само это разнообразие стало утомительным.
Множество мелких оленей и лесной птицы давали путникам свежее мясо. Есть обезьян северяне отказывались, зато для туземцев такая еда была настоящим деликатесом. Конан шел впереди, не забывая про свой лук и рогатку, и свою добычу он развешивал на ветвях деревьев, чтобы ее подобрали те, кто шел следом.
Несмотря на всю непредсказуемость такой жизни, Конану она нравилась. Он уже слишком долго скитался по большим городам. Условности цивилизации всегда его раздражали, а сейчас все складывалось по-другому. Конан первым ступал на неизведанную землю, и в нем просыпалось нечто первобытное и необузданное. Каждый день Гома вкратце рассказывал ему, какой путь им предстоит пройти сегодня, какие ждут препятствия и трудности, и Конан уходил вперед.
Настоящая лесная душа, он легко шел и без дороги, преодолевая ежедневно огромные расстояния, часто отклоняясь в сторону от маршрута, разведывая, что таит лес, всегда начеку, готовый к встрече с любой опасностью, особенно к встрече с людьми, которые и были в этих лесах самой враждебной силой. Но на пути ему попадались лишь остатки охотничьих костров. Иногда это были целые очаги, выложенные из больших камней. Конан решил, что такие кострища оставлял после себя Марандос.
Насекомых здесь уже не такое множество, как в болотистых джунглях, поэтому на третий день Конан, чтобы двигаться совсем неслышно, отказался от рубашки и штанов. И вот так, облаченный только в набедренную повязку и сандалии, привязав у пояса меч и кинжал, перекинув через плечо лук и колчан со стрелами и взяв в руки туземное копье, он каждое утро неслышно, как дух, исчезал в гуще леса.
При виде того, как грозный Конан, суровый воин, превращается в лесное существо, более дикое и первобытное, чем сами туземцы, его товарищи приходили в некоторое замешательство. Чернокожие привыкли к племенной жизни, вдали от своего клана они страдали и чахли, а в лес отваживались выходить только группами. Конан же, казалось, наслаждался одиночеством своей новой жизни. Из всего отряда эти метаморфозы улыбкой встречал только Гома, потому что ему известны были о киммерийце некоторые вещи, которых не знали другие.
Но Конан их недоумения не замечал, а если бы и заметил, то не обратил бы внимания. Ему казалось, что впервые за много лет он живет настоящей жизнью. Лес требует от человека предельного внимания и настороженности, и все чувства Конана были напряжены до предела. Информацию об окружающем мире он впитывает всем своим существом, на это не способен никто из его товарищей, потому что их чувства притуплены цивилизованной жизнью. Любой едва ощутимый запах, любой звук, любое незаметное движение, даже колебания воздуха, которые он чувствовал кожей, — все это сообщало ему о жизни вокруг, о том, что впереди, и о возможной опасности.
Дети цивилизации научились отгораживаться от всех этих звуков, запахов и ощущений, чтобы они не отвлекали от главной сиюминутной цели. И поэтому люди стали на три четверти слепы и глухи. Конан, хотя и старался подавит в себе такую тонкость ощущений, когда жил в цивилизованных землях, но никогда не терял ее окончательно. Выслеживая лесную лань, он одновременно успевал заметить и полет птицы над головой, и запах травы, примятой пробежавшим зверем, и змеиное посвистывание в десяти шагах, ни на секунду не упуская при этом из виду свою добычу.
На девятый день вечером, возвращаясь в лагерь, Конан почуял пряный запах жареного мяса. Увидев неизвестно откуда возникшего киммерийца, часовой, как обычно, подпрыгнул от испуга.
— Клянусь Сетом, Конан, — с упреком сказал матрос, который нес в это время службу, — неужели ты не можешь, подходя к лагерю, что-нибудь крикнуть? Носильщики говорят, что ты на самом деле лесной дух в облике человека, и я уже начинаю им верить.
— Если тебе нужно предупреждение, значит, ты не справляешься со своими обязанностями, — ответил Конан.
Трое аквилонцев сидели у костра, внимательно рассматривая карту Спрингальда. При появлении Конана они подняли головы. Из мешочка, который висел у него на поясе, Конан вынул какой-то предмет и бросил его Ульфило. Тот стал внимательно разглядывать находку, которая оказалась маленькой медной пряжкой со сломанным язычком.
— Зингарская работа, — сказал аквилонец.
— Да, — подтвердил Конан. — Видимо, сломалась, и ее выбросили. Я нашел ее недалеко от кострища. Может быть, это твоего брата?
— Такую мог купить и туземец, — заметил Спрингальд.
— Нет, — покачал головой Конан, — ни один туземец не выбросит хороший кусок металла. Он бы сохранил его, чтобы сделать потом что-нибудь нужное. Металл здесь ценится.
— Значит, мы на правильном пути, — сказала Малия. При мерцающем свете костра она незаметно рассматривала киммерийца. Он теперь совсем не похож на того грубого пирата, с которым они познакомились в Асгалуне. Это полудикое существо сродни тем рыжеватым пятнистым кошкам, которые в таком множестве рыщут по лесу. Под упругой кожей скользят и перекатываются огромные мышцы, этим он немного напоминает танцора, а бесшумная грация и ловкость делают его похожим на большого сильного хищника. И даже во взгляде его светящихся голубых глаз сквозит какая-то львиная свирепость.
— Сколько еще идти? — спросил Спрингальд. — Эти карты несколько туманны, а в описаниях говорится в основном о том, что происходило в пути, никаких подробностей путешествия нет. Вот, например: «На этой неделе мы заходили во многие деревни, где по очень выгодной цене покупали слоновую кость». Но сколько лиг они прошли — две или сотню, — непонятно, и в каких деревнях побывали — в четырех или в двадцати.
— Гома говорит, что завтра мы выйдем из леса, — сказал Конан. — Потом тянется обширная саванна, а за ней — пустыня. Впереди еще долгий путь, а такой большой отряд, как наш, идет медленно, со скоростью самого слабого носильщика.
— Будем надеяться, что осталось не очень много, — сказала Малия. — Матросы уже начинают роптать. Они говорят, что нанимались не для длительных переходов.
— Вот как? — переспросил Конан. — Это они все так говорят или только один, которого зовут Уму?
— Он, несомненно, — главный вдохновитель, — сказал Спрингальд. — Не понимаю, как Вульфред все это терпит.