Читать интересную книгу Пантера, сын Пантеры - Татьяна Мудрая

Человеку такой ярко выраженной кошачьей ориентации, как наш герой, заводить собаку как-то странновато — хотя почин-то уже все равно сделан. Нянчиться с источником всяческого безобразия и крупной потравы — это лишь вначале кажется абсурдом, чуточку погодя из этого извлекаешь некое моральное удовлетворение.

Пока дитя было крошечным и легко терялось в гаражном развале, его поместили дома. К тому, что коридор вечно заминирован, кухня же — превращена в поле боя, покрытое трупами битой посуды и распотрошенных пакетов с крупой, привыкли быстро. Как известно из источников, нормальный активный щенок должен приносить ущерб, обратно пропорциональный собственным размерам. На постоянное гаражное место Дрякву перевели где-то через месяц, когда она уже бойко откликалась на свое имя и шустрила прямо к нему через все препятствия, которые сама же и произвела.

Поселился Эшу рядом с ней, на старом пепелище, чтобы составить ребенку компанию. Там везде лежала печаль запустения: ковры истлели, книги изошли пылью, кресло Иосии рассохлось. Поэтому Эшу убрал его куда подальше (сжечь или как-то иначе истребить рука не поднялась), перетащил сюда из дома диванные подушки и валики — спать на полу, — новенькую многоэтажную мельничку с жерновами и турку из красной меди: дряхлая отцова посудина успела прохудиться. Поднял книги на те полки, что повыше. На день, когда выпадал выходной, Эшу уходил наверх, где потихоньку разгребал дядюшкины завалы, каждой же ночью укладывался рядом с замшелыми кроснами, которые закинул своей сетью паук-соревнователь.

Щенявку кормили кобыльим молоком, самым изо всех полезным, по словам Анны. Сначала из соски, которую, как и ребенка, держали на уровне груди, потом из плошки. Посудину ставили сначала на пол, потом на подставку, чтобы не портилась осанка: бытовало тогда некое старомодное заблуждение. Спала Дряква не на коврике, что ей приготовили, а в старом меховом сапожке Син — должно быть, ей как-то прочли вслух «Сапоги-собаки» Пантелеева.

Что удивительно было в гаражном пребывании собаки — это наступление эры порядка. Внизу Дряква ничего не пробовала на вкус и погрыз, хотя десны жутко чесались; наверх по крутой лестнице явно боялась ползти. Свои делишки смирно справляла на тряпочку, которую Эшу стирал черным мылом для дезинфекции. Голоса почти не подавала; только если совсем уж конкретно наступали на лапку, слышалось отчаянное младенческое тявканье.

— Не дитя, а чистое утешение на старости лет, — вздыхала Анна. Ее внук не проявлял желания как-то иначе продолжить род.

А потом у дитяти прорезались настоящие зубки, как-то враз.

Однажды Эшу, придя в гараж поздно вечером и сильно намаявшись от работы, не увидел щеньку на привычном месте — обычно она садилась рядом с его подушками столбиком, в позе служения, изящно скрестив на животе передние лапки, и слегка шевелила хвостом, подметая пол.

Пошарив глазами, он обнаружил — сначала огромнейшую незнакомую книгу в темном кожаном переплете, с темно-желтой бумагой и узорными пятнами рисунков. Книга — то ли прекрасно иллюминированный манускрипт, то ли инкунабул из самых старинных — была разогнута по самой середине и — о удивление, о ужас! — одна из картинок на странице оказалась живой, она тихо шевельнулась и приподняла сонную головку. То была Дряква.

Эшу громко ахнул; собачка с виноватым видом скатилась с пьедестала.

Как потом разглядели, углы строго вызолоченного переплета были чуть прокомпостированы зубками, корешок чуть потерт, в сгибе страниц кое-где понабился курчавый пух, но в целом массивная инкунабула ин-кварто была как вчера тиснута на шелковом пергамене с рисунком «слоновая кость» и роскошными водяными знаками: глаз, окруженный лучами, геральдические львы и лилии. Шрифт был странен, однако необыкновенной красоты, миниатюры, заставки и буквицы изображали, казалось, весь мир, удивительно и сказочно переплетенный. В рамке из рогатых змей и листов финиковой пальмы и смоковницы Адам и Ева оба откусывали от одного яблока, соединив губы и руки.

— У нас в доме я такой книги не помню, — удивилась Син, когда он привел на место своих дам. — Да и не могло быть у нашего отца книги такой хорошей сохранности. И у дяди Закарии тоже. Он если и работал, то на конкретного заказчика.

— Похоже на мое приданое, — ответила Анна. — Но не помню такого и понять в нем ничего не могу. Я что ж, и родимую грамоту забыла?

— Но это все равно Сирр, да? — спросил Эшу и не получил ответа.

Наконец все сошлись на том, что щенька сплавила книжищу вниз по лестнице — на ступенях обнаружились мельчайшие кожаные опилки, крупицы от золотого тиснения. Волокла в развернутом виде, потому что как еще иначе, при ее росте и силенках, да и рот совсем крошечный, неухватистый. А саму книгу, должно быть, Закария реставрировал незадолго до гибели и нарочно спрятал так, чтобы никому на глаза не попалась — и никому же в голову не могло прийти поискать. Впрочем Эшу сильно в последнем сомневался — от него никакой тайник бы не укрылся, ведь он на чердаке перебирал все до самого малого гвоздика.

— Дядя другое прятал. Ларчик, — внезапно подумал вслух Эшу. — Тот, что пропал.

Еще он вроде бы припомнил, что перенес из книжного развала наверх, желая в ней разобраться, некую отчаянно трухлявую штуковину, тоже первопечатную, также в телячьей шкуре и с похожими картинками, и была она смутно похожа на эту, блистательную. Но что с того?

На том дело и закрыли за непонятностью.

Новый смысл в деле появился совсем близко к концу года.

От постоянного сидения в сетях Эшу уже лет пять как подхватил вирус, который каким-то сложным образом подключился к его генетическим цепочкам и склонен был активироваться раз в году на Рождество. Так, по крайней мере, туповато и невразумительно объяснял врач, прикрепленный к Дому. Днем бывало еще ничего: перемежающаяся лихорадка сменялась душными приливами крови, зимний холод относил приливы в сторону, навевая сладкую дрожь, кружилась голова, временами глючило, но через чуждые образы все-таки ухитрялась просвечивать здешняя реальность. А вот ночью приходили вязкие, неизбывные кошмары о сражениях и славе. Росли волосы — от природы у Эшу были робкие начатки бороды, а тут прорастала львиная грива, как у Меровингов, смыкаясь с окаймляющей низ лица волосяной рекой Барбароссы. Скрипели, распрямляясь, суставы, смертно тянуло в позвоночнике. Утром же все исчезало, будто приснилось. И так добро, если неделю или две, а то и вообще целый месяц!

И однажды, в самый канун поворотной даты, Эшу, лежащему в гараже, приснилось совсем иное. Будто он спит и видит во сне, что взрослая Дряква лежит поперек его груди, щекоча отросшим мехом, а он поглаживает ее сквозь морок и приговаривает стихи.

Проснулся он рано, вполне здоровым и устоявшимся. Щенька с невинным видом лежала у низкого лежбища и усердно лизала ему нагой локоть.

— Она сделала со мной то же, что с книгой, — подумал он. — Переделала и обновила.

Оделся, вышел на мороз.

— Видно и правда, что счастье состоит в следовании обстоятельствам, — вслух подумал он.

По всему горизонту пылало в тумане дымное пламя, окрашивая землю в свой тревожный свет; небо казалось зыбким кристаллом, пространство — расплавленной твердью.

Год щенка плавно перетекал в Год Собаки.

Альдина & Эльзевира

После достопамятного инцидента с путешествием Син через сиррский «сабвей» (или «Метро имени Люка Бессона») и ее свадьбой, которая покрыла всё, что можно, но не всё, что должно было покрыть, ее оставили в Доме на третьих ролях. Воспитанница, которой она по сути была, стажируется на некую руководящую должность, но для беременной, по действующему законодательству, нужна более простая и легкая работа. Так Син окончательно стала кем-то вроде уборщицы пыли, которая вечно оседала на электризованных поверхностях главного зала, а ее чадо уже в чреве матери приобщилось к своей будущей юдоли и с молоком матери всосало книжно-компьютерную грамоту. Решение о переводе принимали, меду прочим, как раз те две дамы, о которых будет сообщено далее.

Если Эшу продвинулся в библиотечном ремесле много дальше матери, то в этом была заслуга дона Пауло, к тому периоду номинального главы, почетного профессора и свадебного генерала в одном лице.

— Прошлое, как бы оно ни было славно, не должно брать взаймы у будущего, — сказал ему на прощание Боргес. — Что делать! Прошли времена, когда я тут заправлял и все направлял, и времена ломаются не в том месте, где хочется. Нет смысла напоминать кому-либо о моей былой репутации, а кое-какие детали — ну, скажем, о Всаднике и его премудрой Крысе — и вообще на ней пятно, а не украшение. Но игра продолжается, мой милый. Что тебе нужно — будешь решать сам. Только не поддавайся противоположному полу и, смотри, не перетрудись, а то от непосильной работы превратишься в памятник самому себе.