Читать интересную книгу Fuck’ты - Мария Свешникова

— А она не могла под другим именем делать аборт?

— Понимаете, к нам не каждый день приходят делать прерывание беременности. Мы частная клиника. На ваше счастье, она лечилась именно у нас. Удивительное совпадение. В октябре было всего три случая.

Вова посмотрел на возраст пациенток — одной было пятнадцать, залетела после первого раза, второй двадцать, а третьей двадцать три, это была Линда.

Стали смотреть остальных. Гарнидзе действительно была в этих числах — ей прижигали эрозию шейки матки. Эта конфиденциальная информация обошлась мне в семьсот долларов США.

— Дурацкий женский обман.

— Как мне надоела эта история, — удрученно сказал Вова, у которого таки наладились взаимосвязи с моим другом-стилистом «Персоны».

Все, что я выяснила, ставило еще больше вопросов. Еще несколько недель назад я считала Киру жертвой, сейчас это кажется не таким достоверным. Я вообще запуталась среди странной паутины лжи. Так больно — только начинаешь верить во что-то светлое, утешая интуицию, как вдруг бах. Удар. И что-то светлое скукоживается внутри тебя, обращаясь в черно-белое кино 16 мм, ты перематываешь пленку — ищешь двадцать пятый кадр, какие-то знаки, чтобы невидимым клеем соединить то, что прячешь — странные осколки несбыточных надежд.

А еще Кирины мемуары — это страшная пытка: я пишу чужую жизнь, проживая ее, питаясь собственной болью, угрозами и пытаясь хоть каплей обиды породить агрессию.

Наверное, поэтому и ввела в мемуары тему измен и лжи, написала про выдуманный аборт Гарнидзе. Неужели все люди либо жестоки до безумия и противоборства хладнокровия с алчностью, либо глубоко несчастны? Редкие люди хранят человечность, я таких пока не встречала. Все мы не без греха.

Романович должен улететь!

Сознание безудержного страха подвигло позвонить Романовичу, набрать самые нежные семь цифр, просто услышать что-то родное, утерянное и только сейчас так яростно оживающее в воспоминаниях. Мой засекреченный номер сделал попытку высветиться у него на дисплее, но девушка ледяным голосом сказала, что абонент больше не обслуживается. Так и сказала. А я заревела. Слезы гелевыми каплями падали из глаз, отдавая частичку грусти, рассыпались созвездиями на щеках, обнажая привычную для творчества тоску.

Мускулистая девушка развела руками: «Что же поделаешь».

В таком состоянии надо звонить Гоге, послушав его, сразу чувствуешь себя счастливым человеком. У него всегда все хуже, чем у тебя, — пусть и во внешних проявлениях. На этот раз я была полностью уверена в обратном.

Часы пробили семь — мы встретились на Ленинском и пошли гулять.

— Я дура.

— Знаю, ты хочешь, чтобы я тебе соврал, и каким я тогда, на хрен, буду другом?

— А что толку от правды? — …Надо было ему соврать. И ему соврать. И всем им надо было врать…

— Было бы лучше?

— Просто нельзя людям говорить всей правды, они из-за этой правды уходят в поисках новой неправды.

— Правда?

— Не знаю, но мне так кажется.

— Хочешь пива? — спросил он, глядя исподлобья.

— И на лавочке посидим.

— Я тут недавно ужинала в «Галерее» с братом, и мы обсуждали то, как классно сидеть на лавочке с пивом. Но почему-то это роскошь. Он со своей мужской компанией недавно уехал с корпоратива, и они сели на скамейку перед домом…

— Хайнекен? — мы зашли в самую обычную белую палатку с прилавком, холодильником с выгнутым стеклом и пивом за сорок шесть рублей.

Вот, говорят, что евреи жадные, а я никогда не платила за себя, если рядом был еврей. Все не так, как нам говорят.

Я зашла в магазин и начала изучать то, что крылось за прилавками — какие-то коробки с шоколадками, названия которых я не знала, банки с дешевыми коктейлями из спирта и Yupi и еще что-то, по-моему, кальмары сушеные. Я их никогда не ела. И шаурму тоже.

И в принципе я считаю, что девушкам неприлично пить пиво на лавочке. А что вообще в этом мире можно называть приличным?

Мы сели на детской площадке — я забралась на каменного слона и повесила сумку ему на хобот. Слон был ярко-желтого цвета, как шарики первого сентября или как одуванчик… Кстати, почему-то в этом году очень много одуванчиков. Город вечных контрастов, город извечного напрасно. И много — слишком много желтого цвета. Знаете, где-то далеко от Москвы, в полях, лугах и даже на дачных участках, бывают разные цветы — и даже дикорастущие потрясают своими красками. Москва, в своем цветовом эквиваленте, несмотря на всякие меры госслужащих оклумбировать ее, остается городом желтков, так я в детстве называла одуванчики, которые прорастают даже асфальт. Не чудно даже, идя по задворкам Патриарших, в тучном арочном своде, опустив глаза вниз, найти небольшой цветок, желток…

— Я улетаю в Ханты-Мансийск, — сказал Гоша, глядя куда-то в сторону, но явно не на меня.

— Зачем?

— Работать на местном телевидении. На год.

— Мне нечего сказать… Надеюсь, эти деньги того стоят.

— Просто в Москве все ясно и одновременно заморочено до состояния псевдоохренительности. Ты сама это понимаешь, но почему-то отказываешься принимать.

— Какой ответ ты хочешь от меня услышать? Ты скажи, а я озвучу. Что теперь?

— Помолчи. Ты слишком много думаешь. И не умеешь выслушать других.

— А что завтра?

— А завтра все будет как всегда и как никогда.

— Ой, не надо лирики, — решила я схватиться за соломинку. Я тону. Я остаюсь одна. Совсем.

— Я вернусь, куплю желтый SLK и буду делать большое телевидение.

К нам подошел сильно пьяный молодой человек лет тридцати…

«Понимаете, ребят, тут такое дело. Брат в армию уходит. Выпиваем, а денег нет… Не поможете мелочью?» — он посмотрел с таким противным желанием выпить, написанным прямо на лбу, что Гоша дал ему пятьсот рублей. Он расплылся в счастье и встал на колени, приговаривая что-то вроде «Век не забуду».

— Вали давай, все, надоел, — сказал ему суровым голосом мой уезжающий друг.

Интересно, а почему мы с Гошей не ходим и не просим денег, он же тоже уезжает! А нам не дадут. Потому что либо ты даешь, либо ты берешь, а всего вместе не бывает. Как с деньгами, так и со временем. Мне на ум пришла старая, известная еще со школьных времен жизненная истина «Рожденный брать — давать не может». Что верно, то верно!

— Я замерзла и хочу домой.

Когда я дома, не перестаю хотеть домой. Может, потому, что дом — это детство, может, воспоминания, а может, потому, что дома так и не нашла. House doesn’t mean home.

— Помнишь, как мы… — но Гога не дал мне договорить, и это был тот самый редкий случай, когда он меня перебил.

— Что помнишь? Заладила: «Помнишь, помнишь». Я многое помню, это ты могла нанюхаться и не помнить.

— Да когда это было?.. И потом, это, как говорится, бабка надвое сказала.

— Да не сгущай краски, вечно ты все утяжеляешь. С тобой невозможно.

— А какого лешего ты тогда со мной вообще тут сидишь?

— Да потому что знаю, как вы с Линдой вляпались, и понимаю, с чего сейчас ты так себя ведешь.

— Откуда?

— Не волнуйся, от Линды. Кстати, полчаса назад видел твоего друга Романовича.

— И как он?

— Он никак. Просто никак. Они со шваброй расстались.

Опять в горле встал тот самый ком, от которого хочется выть и кричать, но невозможно заплакать. Последняя надежда на спасение мира прекратила свое бытие, как агентство D’Arcy[13].

— Почему?

— Он уезжает. Куда — не знаю.

— Здорово, — сказала я надрывающимся от хрипоты голосом и закурила сигарету. — Валите все! Все валите! К черту валите, в рай — куда хотите. — И направилась дворами, скукожившимися под натиском надвигающегося дождя.

— А самой уехать? Брось, что тебя здесь держит? Прожженный, циничный, гнилой город.

— Сбежать? Я не такая. Я могу удирать только от себя, так что пятки будут мелькать по всему ЮЗАО.

На самом деле мне было некуда стремиться.

Вот на такой ноте мы и попрощались. А зачем лишние слезы? Правда, лишних слез не бывает, потому что слезы — это то самое искреннее, что у тебя есть. Они не слова — их нельзя отредактировать или спрятать и нельзя промолчать.

Все, все, что раньше имело для меня смысл, исчезло, испарилось. Молчание, которым я наслаждалась, стало самой страшной пыткой, которая тянет не ко дну, а еще ниже, и нос обжигает близость ядра нашей планеты, а притяжение настолько сильно, настолько нестерпимо — даже мысли уплыли ближе к нагретому магнию. Это было самое страшное молчание, когда можно было говорить, но тебя не услышат.

Я набрала Жанне, она вполне живым голосом сказала:

— Привет!

— Жанн, я все знаю! Надеюсь, это не из-за всей нашей истории?

— Нет, он просто решил уехать, я не стала его удерживать.

— Куда?

— В Париж, в школу фотографов Jalouse на повышение квалификации. Он даже не предложил мне поехать с ним.