наконец-то маме о том, что Мишенька вообще-то — ее, мамин, сын, что это она, а не Лидочка, рожала его, чтобы удержать при себе мужа (тот подслушанный разговор въелся ей в память и никак не хотел стираться), и сидеть вечно в няньках она не собиралась, она так старательно училась, она сдала все экзамены и получила медаль не ради захудалого техникума в замшелом райцентре или затрапезного педучилища.
— Я всегда тебе помогаю, мама, — сказала она очень спокойно. — Но у нас не было уговора, что я вечно буду жить здесь. И я не хочу быть ни Мишенькиной воспитательницей, ни няней, ни учительницей. Я буду авиаконструктором!
— Это я тебе буду говорить, кем ты будешь! — вдруг резко крикнула мать, и Мишенька у нее на руках испуганно вздрогнул. — Я — твоя мать, и я знаю, что для тебя лучше, я буду решать, куда тебе ехать, а куда не ехать. Хватит с нас и одного самолетчика! До добра они не доведут, самолеты эти ваши! Не доведут! И Москва не доведет! — Мать распалялась все сильнее, кричала все громче, Мишенька у нее на руках, конечно же, тут же начал вопить, и они уже орали в два голоса.
Лидочке захотелось зажать руками уши и сбежать куда глаза глядят, но тут вдруг папа сказал:
— Отпусти ее.
Он не повышал голоса, не стучал кулаком по столу, но сказал это так, что и мать, и Мишенька вдруг мгновенно замолкли.
— Отпусти ее, — повторил он. — Не всем же нам всю жизнь в твоей клетке маяться.
А потом встал и вышел из дома. Лидочка побежала за ним, догнала, взяла за руку, и они пошли вдвоем по пыльной полынной дороге. На аэродром.
Они проболтали с Леней очень долго, время летело незаметно, и им так хотелось побольше друг другу рассказать. Но Лидочка встрепенулась, что ее хватятся дома, и Леня взялся ее проводить. Они не пошли короткой дорогой. Зачем, когда была длинная. И шли они не быстро. Это тоже было ни к чему. Да еще она, конечно, не удержалась и показала ему аэродром — уже в первых рассветных лучах, а потом он довел ее до калитки, и они договорились встретиться завтра — им ведь совсем не хватило времени наговориться — на том же месте, на крыльце у входа в спортивный зал старой школы.
Он помчался домой как на крыльях. Тихонько пробрался во двор, стараясь не скрипеть покосившимися досками забора (и тут же дал себе обещание завтра его починить), открыл дверь в дом, снял на крыльце ботинки и только хотел шагнуть в узкий коридорчик, как чуть не свалился с перепуга — перед ним стояла странная двухголовая тень в плывущем тусклом свете.
— Ну, что? — спросила одна голова. — Целовались?
— Да нет, — сказала вторая, — целоваться им еще рано. Наверное, только обнимались да за ручки держались.
— Баб Нюсь, баб Мусь, — едва выдохнул он. — Как же вы меня напугали! Вы почему не спите?
— Да как же нам спать-то, когда ты нас бросил! — затараторили они наперебой.
— Мы едва до дому добрались.
— Пришлось по пути зайти к Вякушевым.
— А потом к Миронькам.
— А потом мы еще к Вале заглянули. Посидели там чуток.
— А у Кирилловых немножко самогону осталось, ой! — икнула правая голова.
И тут все трое громко расхохотались. Тетушки, замотавшиеся в одну вязаную шаль, крепко вцепившиеся в керосиновую лампу, и их внучатый племянник, счастливые и немного пьяные — кто-то от кирилловского самогона, а кто-то от любви. Они еще долго расспрашивали Леню, потом сами никак не давали ему лечь спать своими рассказами, а потом перешептывались до тех пор, пока кто-то не постучал к ним в окошко.
Лидочка совсем потеряла счет времени, но издалека увидела, что дома еще не спали — в комнате горел свет. Наверное, Мишенька проснулся, и мама решила его покормить или подогреть водички. Обида на родителей за то, что не пришли на ее выпускной, уже прошла. Это все равно был чудесный вечер. Хоть чулки и порвались, разбитые коленки болели, платье промокло под дождем, а локоны развились, но она чувствовала себя настоящей королевой бала. Самой красивой! Ей хотелось улыбаться и радоваться и не терпелось показать родителям медаль, настоящую, заслуженную, золотую.
Она не успела взяться за ручку, как дверь сама распахнулась. На пороге стояла мать.
— Мама! — воскликнула Лидочка. — Смотри! — и протянула ей букет и коробочку с медалью. — Смотри! Золотая медаль! А где папа?
Мать ничего не ответила, одной рукой взяла у нее букет и швырнула его в сторону, а второй вдруг широко замахнулась и ударила Лидочку. По лицу. Так, что та на мгновение оглохла, а в глазах как будто вспыхнул огонь от боли и от ужаса. Мать снова замахнулась, сильно ударила ее по руке, выбила маленькую коробочку, и золотая медаль, вылетев, тускло звякнула и покатилась куда-то по полу.
Ее никогда не били. Как бы она ни проказничала, как бы ни дерзила, за всю жизнь ее никто ни разу не шлепнул, не дал ей ни одного подзатыльника, даже в шутку, и эта пощечина как будто перекрыла ей воздух.
— Где ты была? — спросила мать. — Где ты шлялась?
Она молчала, прижав ладони к щеке, и только пыталась сглотнуть подступившие слезы.
— Выпускной… — тихо сказала она. — Я вас так ждала…
— А нельзя было догадаться, что дома что-то случилось? Раз мы не пришли! Подумайте, принцесса какая! Выпускной у нее! У нас у Мишеньки температура! Тридцать восемь и две! Он, бедненький, горит весь! А сестра его шляется! На кого ты похожа? Только посмотри на себя! Где ты шлялась, я тебя спрашиваю? По каким кустам? Шалава! — Этим словом она как будто снова ее ударила. — Вся в отца!
Лидочка развернулась и побежала прочь. Ей было все равно куда.
Николай. Тогда
Николай не сказал тогда бабке ни слова, развернулся, босиком вышел из дома, плотно закрыл за собой дверь и пошел со двора прочь. Он не знал, куда идти, но шел очень быстро, как будто кто-то гнал его: «Быстрее! Быстрее!» — и он шел, почти бежал. Скоро он уже почти не чувствовал боли от разбитых ног, он торопился. Быстрее! Все равно куда, главное — подальше отсюда.
Стало уже совсем темно, он услышал шум машины и побежал в сторону дороги. Машины там проезжали нечасто, все-таки это не был большой город, и никаких шикарных асфальтовых дорог тут отродясь не прокладывали, но одна дорога из города была, трасса, так ее