жатвы Петр Василич нанял еще двух работников — на чердак подселились парни-молдаване, говорливые, вертлявые и шустрые. Вот им-то гораздо больше нравились красавицы-девицы, которые тоже с удовольствием строили глазки чернявым кудрявым парням. Как-то раз Николая и угораздило забраться в потемках к себе на сеновал сильно не вовремя. Он поначалу и не понял по наивности, что происходит, услышал какую-то возню и громко позвал: «Эй, кто тут?» Возня прекратилась, и, когда глаза у него только привыкли к темноте, из-под горы сена вдруг выбралась растрепанная голова Риммы — косы распущены, блузка расстегнута. Николай опешил, а всегда такая приветливая и милая с ним Римма вдруг подползла ближе и злобно шикнула:
— Только посмей отцу сказать, живым отсюда не выберешься!
После этого мигом соскользнула вниз по лестнице и помчалась в дом.
— Моя будет девчонка, — сказал рядом голос с акцентом и довольно поцокал языком. — Эх, черти тебя принесли, Колька, полдела уже сделал, считай, а тут твоя нелегкая!
Через две недели молдаване бесследно исчезли, прихватив с собой значительную сумму из кубышки Петра Васильевича и двух самых жирных гусей. Внутрисемейное расследование привело лишь к большому скандалу на весь дом. Выдал парней Николай, потому что искренне хотел помочь своим хозяевам. Он видел, как один из них днем залез в дом через окно, когда все были на работе. А про то, где именно отец хранит деньги, Римма сама рассказала своему кавалеру во время их свидания на сеновале. Несостоявшуюся молдавскую невесту отец выпорол розгами, но и добрый поступок Николая тоже не остался безнаказанным: с этого дня мелкие пакости поджидали его на каждом шагу. То якобы по его вине захромала лошадь, то из-за него не досчитались двух мешков с семечками, когда везли на маслобойню, то он якобы рассказал соседям, что сеялка, что стоит под мешковиной под яблоней, на самом деле колхозная. Петр Васильевич терпел и всерьез жалобы не принимал. И даже как-то потрепал его по плечу и сказал:
— Ты ж понимаешь, Колька, бабы. Языки без костей. Ты не бойся, я вижу, ты парень честный и работаешь хорошо, себя не жалеешь. Но не забывай — я за тобой всегда присматриваю. Вишь, дела тут какие, своим не могу доверять.
Он не забывал, но у него на уме и не было никаких подлостей, он честно зарабатывал на билет в Москву, теперь это стало уже навязчивой идеей. Он давно понял, что водить дружбу с сестрами у него не получится, а вот с Фаиной они по-прежнему любили поговорить обо всем, о жизни. Больше всего Николаю нравилось уйти далеко-далеко за старую балку, к маленькому пруду, куда выгоняли гусей. И там они сидели иногда под большой ивой, где их никто не видел, и Фаина рассказывала ему, как была маленькой девочкой, как росла на хуторе, как потом к ее отцу пришел великан Петр и как она его испугалась. Соседки давно говорили ей, что он положил на нее глаз и придет свататься, а она боялась его, такого огромного, он казался ей злобным суровым злыднем, и она рыдала днями напролет, уговаривая отца не выдавать ее замуж, но Петр привел ее отцу за невесту породистого коня. Отец знал толк в лошадях, а дочерей у него было четверо, так что пришлось Фае утереть слезы и собирать свое нехитрое приданое.
— Но никогда ведь не знаешь, что как обернется. — Она улыбалась, рассказывая Коле свое прошлое. — Думала, выхожу за чудище лютое, а он только с виду такой, а в душе — чистый котенок. Вот клянусь! Мы хорошо с ним живем, Коленька. Как прижмет к себе, так у меня душа от счастья выскакивает.
— Он вас бьет, — тихо сказал он. — У вас синяки, я же видел.
— Да это разве бьет? — Фаина звонко рассмеялась. — Это так, поучит, бывает, разок-другой. Так кого не бьют?
Он кивнул, вспомнив бабкины оплеухи.
— И достаток у нас в доме, и дети хорошие, — вздохнула Фаина. — И бьет не до смерти. Хороший он муж, Петя мой. Только б еще рожать не заставлял, нет моих больше сил. Не выдержу я еще одного раза… Сашку двое суток рожала, думала, помру, кровью вся изошлась, едва остановили. А в другой раз точно помру. И доктор так сказал…
Николай содрогался от подробностей про роды и кровь и с трудом мог представить себе, чтобы от объятий Петра Васильевича хоть чья-то душа могла выскакивать от счастья, но женские души были для него сплошными потемками.
Урожай собрали, зерно сдали, с маслобойни привезли душистое масло и «макуху» — жмых, который казался самым вкусным лакомством. Стало холодать, и по утрам по траве уже пробегали белые полосы первых заморозков, работы стало меньше, и Николай все ждал, как бы завести разговор с хозяином про деньги на заветный билет. Однако все повернулось совсем иначе.
Приближался день рождения Майи, она так его ждала, что прожужжала все уши всем, кто ей попадался. Семнадцать лет — невеста, и притом настоящая: у нее давно был жених, сын добрых друзей Бровко, Павел. Петр Васильевич не мог нарадоваться, он всегда хотел, чтобы их семьи породнились, и вот на днях Майя примчалась к отцу и рассказала, что на ее именины Павел с родителями придут в гости, не просто так — свататься! Переполох начался знатный: зарезали кабанчика, навертели колбас, засолили сала, готовили окорока и пироги. Только Раиса ходила мрачнее тучи: говорили же в народе, что если младшая сестра скорей старшей замуж выйдет, то сидеть той вечно в девках.
Майе купили нарядное платье и сапожки, каждый вечер она наряжалась и вертелась перед зеркалом, до именин оставались считанные дни, и вот в одну из таких примерок она вдруг сказала:
— Папа, а можно я надену брошку?
Коля в этот момент сидел в сенях и чинил ботинки на зиму, дверь была открыта, он все видел и слышал. После слова «брошка» повисла тишина, а потом Петр Васильевич спросил:
— Уж не бабкину ли удумала?
— Ага. — Майя засмеялась. — Не все же ей припрятанной лежать. Так и каменья потускнеют, и золото заржаветь может.
— Как по мне, так надевай. — Петр Васильевич пребывал в благостном настроении. — Перед сватами пощеголять, оно никогда не лишнее.
Но тут из кухни раздалось громкое:
— Нет!
— Ты чего это, мать? — удивился Петр Васильевич. — С чего это такие строгости? Девка на выданье. А брошь наша, семейная, от моей матери еще, ценная, с царских времен. Пусть наденет похвалиться.
— Нечего ею хвалиться! — опять отрезала Фаина. — Нечего ее таскать! Вещь дорогая! Там одних каменьев и