речи, в которой было больше угроз, чем приветствий, были прочитаны 12 вопросов, поставленных императором собранию. Первые три вопроса касались семейного строя: дозволено ли евреям многоженство? Действителен ли развод без требуемой французским законом санкции суда? Дозволены ли смешанные браки между евреями и христианами? Следующие три вопроса касались патриотизма: считают ли евреи французов своими братьями или чужими? Что предписывает еврейский закон по отношению к французам христианского исповедания? Признают ли евреи, родившиеся во Франции, эту страну своим отечеством, которое они обязаны защищать и подчиняться ее законам? Дальнейшие вопросы относятся к деятельности раввинов, в особенности к их судебным функциям. Последние три вопроса касаются профессий, и особенно ростовщичества: есть ли профессии, запрещенные евреям? Запрещено ли или дозволено давать деньги в рост еврею с одной стороны и инородцу — с другой?
Когда при чтении вопросных пунктов Моле дошел до вопроса, считают ли евреи Францию своим отечеством и сознают ли свой долг защищать ее? — депутаты поднялись со своих мест и воскликнули: «Да, до самой смерти!» Председатель собрания, Фуртадо, в своем ответе на жесткую речь Моле выразил радостную готовность собрания содействовать осуществлению «великодушных намерений» императора, видя в этом способ «рассеять не одно заблуждение и устранить не один предрассудок». Была избрана особая комиссия из 12 членов, в которую вошли Исаак Берр, Мишель Берр, раввин Зинцгейм и другие, для изготовления ответов на предложенные вопросы. В течение нескольких дней комиссия успела выработать ответы на первую группу вопросов, и в заседании 4 августа собрание приступило к их обсуждению. На первый вопрос (о многоженстве) было очень легко ответить указанием на давно установившийся среди европейских евреев обычай строгой моногамии. Вопрос о разводе супругов был разрешен в том смысле, что совершаемый раввином религиозный акт развода получает силу лишь после утверждения его общим гражданским судом; при этом было указано, что со времени эмансипации раввины во Франции строго исполняют гражданскую присягу и подчиняют религиозно-семейные акты контролю государственных учреждений. Больше трудностей представлял ответ на третий вопрос — о смешанных браках; но и тут нашелся компромисс: ответ гласил, что браки евреев с христианами имеют силу гражданских, а не религиозных актов, подобно тому как смешанные браки признает и католическое духовенство, не благословляя их, причем еврей, женившийся на христианке, «не перестает быть евреем в глазах своих соплеменников».
Ответам предшествовала характерная «декларация», принятая собранием. В ней говорилось, что «движимое чувством признательности, любви и благоговения к священной особе императора», собрание «готово во всем сообразоваться с его отеческою волею»; что иудейская религия повелевает в делах гражданских и политических ставить законы государства выше законов религиозных, так что в случаях противоречия между теми и другими религиозные законы теряют свою силу.
Став с самого начала на наклонную плоскость уступчивости и угодничества, собрание катилось по ней все дальше. И когда очередь дошла до второй группы вопросов — о совместимости гражданского патриотизма с национальным чувством, сервилизм собрания перешел всякие границы. Вместо того чтобы ограничиться установлением такой совместимости, ответы собрания клонились дальше, к отрицанию национального единства евреев. Тезис, что евреи признают французов братьями, поясняется в ответе депутатов следующим образом: «В настоящее время евреи уже не образуют нации; так как им досталось преимущество — войти в состав великой нации (французской), и они в этом видят свое политическое искупление». Тут же отмечается отсутствие солидарности между евреями различных стран: французский еврей среди своих соплеменников в Англии чувствует себя чужим; французские евреи охотно сражаются против своих соплеменников, служащих в войсках враждебных Франции государств... Так была провозглашена формула национального самоотречения. Не все искренно присоединились к этой формуле: многие не возражали только ввиду явной угрозы, прозвучавшей в «приветственной» речи Моле от имени императора. Евреям грозили лишением гражданских прав в случае, если они не исполнят желания императора, «чтобы евреи были французами», и испуганным депутатам пришлось подчиниться и заявить, что евреи суть французы, исповедующие иудейскую религию, и что даже из этой религии они готовы исключить все, что несогласно с требованиями правительства.
С такой же наружной легкостью, но, вероятно, не без тяжелой борьбы в душе лучших депутатов, собрание отказалось от притязаний на широкое общинное самоуправление. В своих ответах на вопросы о раввинате собрание, заявив об упразднении раввинского суда и об оставлении за раввинами только религиозных функций, не решилось даже поставить вопрос о будущей организации еврейских общин; этот вопрос был возбужден позже, по почину правительства. Ответы собрания на последнюю группу вопросов, «о ростовщичестве», представляли собою длинную апологию еврейского законодательства, которое никогда не покровительствовало ростовщикам. Собрание с негодованием отвергло мысль, будто евреи имеют «естественное расположение к ростовщичеству»; есть среди них, конечно, известная группа лиц, «отдающихся этому позорному ремеслу, запрещенному их религией», но должны ли за вину этой кучки расплачиваться десятки тысяч людей?
Ответы собрания, выработанные в августовских заседаниях 1806 года, были представлены комиссарами Наполеону и в общем удовлетворили его[26]. Чутьем привычного завоевателя император понял, что он одержал еще одну победу — над еврейством. Результаты этой победы нужно было закрепить. Решения случайного собрания лиц, среди которых было очень мало особ духовного звания, могли быть необязательны для всего еврейского населения. Нужно, следовательно, создать компетентный орган, который подтвердил бы эти решения и превратил бы их в обязательные постановления. И вот Наполеон, любивший величественные позы, остановился на мысли созвать еврейский великий собор: Синедрион. Из представленных ему ответов собрания нотаблей он узнал, что со времени падения Иудеи еврейский народ не имел такой авторитетной коллегии, какою был древний иерусалимский Синедрион, выработавший дополнительное к Торе законодательство. Чтобы придать вес новым решениям относительно преобразования еврейского быта, необходимо созвать в Париже особый синедрион, который дал бы им свою санкцию. Новый собор должен, по образцу древнего, состоять из 71 члена, преимущественно духовных лиц и ученых. Опасаясь, однако, что «фанатичные раввины» возьмут верх над либералами в будущем соборе, Наполеон принял меры к обеспечению в нем послушного состава. Нужно, писал он министру внутренних дел Шампаньи (3 сент.), создать внушительное «собрание людей, которые боялись бы потерять свое достояние (т. е. равноправие), собор еврейских главарей, которые не пожелали бы, чтобы их считали виновниками несчастия еврейского народа» (в случае принятия нежелательных императору решений); надежное большинство собора «увлечет робких раввинов и воздействует на фанатичных, в случае чрезвычайного упорства с их стороны, ставя их между необходимостью принять решения (собрания нотаблей) и опасностью отклонения их, последствием чего было бы изгнание еврейского народа». То, что Наполеон с такой циничной откровенностью высказал в секретной инструкции министру, не