Читать интересную книгу Современная проза Сингапура - Го Босен

Куан Мэн и Анна отвернулись. Остановились на углу.

— Может, зайдешь со мной к Бун Теку и Мэй Ай? — предложила Анна.

— Не хочется. Извини.

— Ты не извиняйся. Тогда, я думаю, лучше мне пойти домой.

Куан Мэн молчал.

— Может быть, как-нибудь выберем время и повидаемся?

— Да, — согласился он.

— Ты не расстраивайся так, Мэн.

— Ладно.

— И не изводи себя.

— Хорошо.

— Ну прощай.

Анна легонько дотронулась до его правого локтя.

— Привет!

— Всего хорошего.

— Привет.

К ужину пришел дядя Чеонг. Ели молча, изредка перебрасываясь незначащими словами. Потом мать убрала тарелки, подала кофе. За кофе говорил один дядя Чеонг. Он обо всем и обо всех расспросил и начал выяснять, не может ли он помочь. Впервые в жизни Куан Мэну показалось, что дядя Чеонг утомителен. Куан Мэн не сомневался, что дядя искренне хочет помочь, но через секунду он вздохнет и скажет: конечно, если б не его собственная семья, где он единственный кормилец, он мог бы сделать больше, а так… Ему нужно говорить: мои собственные семьи, подумал Куан Мэн, вспомнив двойную дядину жизнь: две жены и у каждой по шестеро детей. Ханжа, выругал его Куан Мэн про себя и тут же устыдился — дядя был человеком незлым. Если бы отец Куан Мэна умер, дядя наверняка наскреб бы деньжат и помогал бы. Куан Мэн нечаянно обменялся взглядами с отцом. Оба улыбнулись — каждый прочел мысли другого.

Когда дядя ушел, Куан Мэн вышел на балкон и закурил одну из своих драгоценных сигарет. Дядин приход вызвал у него тоску. Ну зачем люди лезут не могут оставить нас в покое? Гораздо лучше было бы, если бы о семейной беде знали только сами члены семьи, только те, кого это действительно касается.

Куан Мэн поднял голову и удивился — над балконом сияла почти полная луна. За многоквартирным домом напротив поднималось неясное свечение от городских улиц и домов, залитых светом. Дом напротив — зеркальное отражение их собственного дома — рисовался силуэтом в ярком серебристом освещении.

Он услышал царапающий звук и обернулся — на балкон выбирался отец. Куан Мэн видел его напряженное, исхудавшее лицо, странный, мягкий взгляд больного человека. Отец печально улыбнулся.

— Луна-то какая, — заметил он.

— Да, па.

— Пошел бы пройтись.

— Некуда.

— В молодости всегда находишь, куда пойти, — улыбнулся отец.

— Да нет, некуда мне ходить, — повторил Куан Мэн.

— Ты стал часто сидеть дома. Так тоже нельзя. Нужно иногда и развлечься. А ты, по-моему, ни разу никуда не ходил с тех пор, как я заболел. Наверное, соскучился уже по своим друзьям.

— Да нет, па. Мне и тут хорошо.

— Глупости. Ты молодой парень, Мэн. Нельзя тебе сиднем дома сидеть. Нельзя допускать, чтобы то, что случилось, испортило тебе всю жизнь.

— Не надо говорить так, па.

— А что не надо? Это правда — я тебе испортил жизнь.

— Нет.

— Да. И я это знаю. Я виноват, Мэн. Виноват, что у тебя такая паскудная жизнь, и все это из-за меня.

— Не надо, па!

— Я должен сказать правду. Мы с тобой никогда раньше не разговаривали, Мэн. Мне трудно было высказаться.

— Понимаю.

— Действительно понимаешь. — Отец внимательно разглядывал Куан Мэна.

Куан Мэн заерзал под взглядом отца. Отец рылся в кармане.

— Мэн, возьми и погуляй сегодня. Отец сунул ему в руку десятку.

— Не надо, па.

— Бери.

— Нет, па. Не хочу. Не нужно мне.

— Возьми. Прошу тебя, возьми, — умоляюще выговорил отец тихим голосом.

Он на секунду сжал руку Куан Мэна и заковылял на костылях обратно в освещенную комнату.

Выбравшись на улицу, Куан Мэн устремился к деревьям на углу. Он присел на корточки в их густой тени и разрыдался. Впервые в жизни Куан Мэн по-настоящему плакал. Детские слезы не в счет — дети плачут не так, как мужчины. Куан Мэн плакал почти как мужчина. Плакал обо всем, что было, и о том, что будет дальше.

С десятью долларами в кармане Куан Мэн пошел в «Счастливый бар». Пил, смотрел, как матросы танцуют с девушками, слушал песни китаянки с горящими глазами, и все его существо билось в такт сумасшедшему барабанному ритму.

Поздно, совсем поздно он вышел на Эспланаду, на свою Эспланаду. Его вечерние корабли — ночные корабли теперь — еще светились огнями, но они больше не манили его. Он не уедет. Никогда не уедет. Просто пойдет домой. Неожиданно его окликнули. Он не сразу понял.

— Извините, молодой человек. Перед ним стояла старая англичанка, туристка, судя по виду.

— Извините, молодой человек. Не покажете ли, как пройти к «Рэфлс-отелю»?

Куан Мэн все еще не понимал. Вдруг он ответил:

— Да, мадам. Иду, как можно скорей. И зашагал в сторону.

Старая англичанка посмотрела вслед удаляющейся фигуре и недоуменно покачала головой.

Рассказы

ЛИ ГОЛЯН

Подмостки

перевод М. Елагиной

В зале были только мужчины.

Они пришли сюда, в своих сандалиях, заплатив доллар за билет, и глаз не отрывали от сцены. Под потолком в огнях крутились и жужжали вентиляторы, похожие на большие белые цветы. Под ногами валялись обрывки газет с последними сообщениями о партизанской войне. Но мужчины, пришедшие в театр, пялились на сцену, которая в свете прожекторов напоминала гигантский аквариум. Никогда еще в этом городе не бывало такого ревю.

На сцене, сменяя друг друга, танцевали группами три-четыре девушки, обнаженные по пояс, и мужчины затаив дыхание следили за каждым их движением. А иногда одна из девушек переходила на невысокий помост, который тянулся от рампы в глубину зала. Это был гвоздь программы. Кто-нибудь из публики непременно пытался потрогать танцовщицу — и тогда в зале раздавался смех.

Ровно в половине двенадцатого все заканчивалось. Каждый вечер мужчины уходили, чтобы завтра прийти снова. С ними никогда не было ни жен, ни дочерей. Они стыдливо шли к выходу осторожными шагами и, встречая знакомых, посмеивались, чтобы скрыть смущение. Занавес падал — и они возвращались назад, в мир своих забот, в мир грязных комнатушек, еще более одинокие, чем всегда.

В тот вечер Мей Фэн выглядывала из-за кулис, грациозно постукивая по полу левой ногой. Отсюда виден был кусочек сцены. Она чувствовала, как от тяжелого зноя из-под мышек ползли холодные тонкие струйки.

На сцене в огромном шаре света пела А Юн. Она то и дело размахивала руками, словно отбивалась от грубого натиска труб. Гулко рассыпалась барабанная дробь. Певица вращала глазами, пела громко и напористо, пытаясь подражать своей любимой кинозвезде.

Мей Фэн не могла без смеха смотреть, как А Юн сражается с музыкантами.

Дирижер нервно взмахивал палочкой, всем своим видом показывая, что единственная цель его жизни — отогнать певицу от микрофона. А Юн всегда убегала униженная и клялась, что ни за что больше не будет петь с этим оркестром. Мей Фэн частенько сочувствующе похлопывала ее по плечу после выступления.

До выхода Мей Фэн оставалось еще целых полчаса, но она не отходила от кулис, боясь прозевать свою очередь. В перерывах она подбегала к доске, в который раз изучала программу, потом снова бросалась к кулисам, задыхаясь от волнения.

Ноги ее никак не стояли на месте. Она беспокойно притоптывала, что-то мурлыкая себе под нос, чтобы хоть немного успокоиться. Когда оркестр заиграл быстрее, она повела бедрами и стала отрабатывать шаг. Она была уже в костюме. Подрагивали стебли золотистой, как мед, тростниковой юбки. До пояса тело ее было обнажено. Такая стройная девушка, с широким лицом и продолговатыми глазами. Груди большие и белые. Крепкое гладкие тело дышало детской непорочностью.

Она была молода… И главное — очень любила танцевать.

Еще совсем недавно она танцевала, поливая бобы в огороде за отцовской лачугой. Потом их с дедушкой и бабушкой переселили в «новую деревню». Там она уже не танцевала днем на улице: не было укромных уголков и ноги с трудом ступали по жесткой каменистой земле. Да и часовые из-за ограды слишком жадно поглядывали на нее. Зато когда спускалась ночь, она танцевала дома перед лампой, а дедушка смотрел на нее, улыбался и кивал головой. А когда земля становилась холодной от дождей, дедушка приглашал своих старых друзей. Они пели протяжные песни, полные мира и тихой радости. Нежно играла мандолина, глухие дрожащие звуки летели из флейты. В темной маленькой комнате она слушала их, замирая от счастья. Лишь чуть слышное покашливание бабушки иногда нарушало гармонию. И ей хотелось бежать к ним и танцевать для них. И жизнь казалась такой прекрасной!

Однажды в деревню пришла толстая женщина в дорогом шелковом платье. Умеет ли внучка танцевать? — расспрашивала она дедушку. Да, она прекрасно танцует. Толстуха пообещала платить ему каждый месяц. Посоветовались с бабушкой и решили, что это все-таки лучше, чем «кое-что другое»… Ей велели обмакнуть большой палец в чернила и приложить к каким-то бумагам, а потом она ушла вместе с женщиной, не поднимая глаз на часового у ворот. Покидая дедушку, она знала, что помогает ему, и не огорчалась. Ведь там она будет танцевать! Когда ее попросили раздеться, она слегка оробела. Но кругом все танцовщицы сбрасывали одежду и надевали костюмы. Так же сделала и она. Потом это вошло в привычку. На сцене ее ослепляли огни, и она не видела публику. Но как чудесно было танцевать каждый вечер! Богатая толстуха была от нее в восторге…