Читать интересную книгу Оренбургский владыка - Валерий Поволяев

От этих мыслей на некоторое время ощущение зубной боли исчезало, потом возникало вновь.

Дутов находился на Невском проспекте, когда с каменной набережной, опоясывавшей канал с двух сторон, вынесся наряд казаков. Казаки были донские, сытые, со злыми глазами, в фуражках, державшихся на ремешках, перекинутых под подбородками. Всадники сумрачно поглядывали на публику. Старший в наряде — усатый плотный хорунжий небрежно скользнул взглядом по Дутову, на мгновение зацепился глазами за его погоны, вскинул руку с нагайкой к козырьку и проследовал дальше.

У Дутова даже на душе сделалось теплее: правильно говорят, что казаки — единственная сила, которая может спасти Россию. Какая-то старуха в древнем бобриковом пальто, которое ей явно было велико, приподнялась на цыпочки и перекрестила казаков.

Дутов бродил по улицам и дивился тому, что видел, нехорошее удивление это никак не могло исчезнуть: такой справный, такой блестящий, такой чистый прежде город, готовый довести провинциального человека до столбняка, ныне очень походил на обычную помойку. И пахнул он свалкой, вонь лезла во все закоулки, даже в самые глухие, и везде виднелись дезертирские рожи — мятые, с шелухой, приставшей к небритым щекам, красным от дармовой выпивки, которой их угощали светлыми печальными вечерами солдатские женки, потерявшее своих суженых. Противно и муторно делалось от одного только вида этих помидорных морд.

В одном из таких подозрительных закоулков, во дворе, выходящем к заплеванному снегу, с трудом прикрывавшему комкастый лед канала, Дутов неожиданно заметил знакомое лицо — тяжелое, с крупной борцовской челюстью и немигающими, близко посаженными к носу глазами. Он долго пытался сообразить, где же раньше встречал эту физиономию, пока у него в висках не заколотились звонкие стеклянные молоточки, а перед глазами, будто бы родившись из ничего, возник темный душный шатер цирка-шапито. Это был плечистый боец, который когда-то пытался выиграть схватку у калмыка Бембеева. Вон, оказывается, куда занесло спортсмена — в тыловой Питер, в подсолнечную шелуху!

Бывший борец был наряжен в солдатскую шинель с мятыми полевыми погонами с двумя лычками. На голове у него красовалась черная фетровая шляпа, украшенная как у цыган светлой муаровой лентой, из-под шинели выглядывало галифе с тесемками, волочившимися по земле, на ногах красовались оранжевые американские галоши с толстой каучуковой подошвой.

Увидев, что на него смотрит казачий обер-офицер, — явно вооруженный, — плечистый приподнял шляпу.

— Здрассьте вам! — голос у бывшего борца оказался противным, каким-то куриным, доносился он откуда-то из глубины мощного организма, может быть, даже из желудка или еще откуда-то…

Дутов не ответил, продолжая рассматривать плечистого: увядшая кожа на лице, морщины у губ и на подбородке, на заросших курчавящихся висках — седина.

— Чего так смотришь, барин? — насмешливо спросил плечистый. — золотой червонец, часом, не хочешь подарить?

— А жирно не будет? — не удержался от усмешки Дутов.

На прощание Дутов вновь бесстрашно окинул глазами плечистого с головы до ног — чучело какое-то — и двинулся дальше. Бывший борец еще долго не выходил из головы…

Здесь, в Питере, Дутов узнал подробности отречения царя от трона, и невольно сжал кулаки: царя выманили с фронта в Питер и предали! Государь, обеспокоенный положением своей семьи, поспешил домой, через час после отъезда из Ставки ему перекрыли дорогу и загнали царский поезд в тупик, на рельсы, уходящие в земляную насыпь неподалеку от Псковского вокзала.

На требование начальника царского поезда пропустить вагоны государя на Николаевскую железную дорогу дежурный комендант показал «фигу» — ответил отказом. Начальник царского поезда — дородный дворцовый генерал — покраснел так, что у него чуть не расплавились золотые аксельбанты, украшавшие мундир. Хотел было содрать с коменданта погоны, но тут увидел генерала Рузского [18], семенящего мелкими шажками к вагону государя, и забыл о том, что только миг назад хотел растоптать негодного служаку. По лицу Рузского он понял, что положение складывается серьезное и все обстоит не так, как хотелось бы государю и ему самому.

Речь Рузского мало чем отличалась от речей большевистских агитаторов, — та же терминология, та же убежденность в собственной правоте, те же горящие глаза. Рузский просил царя признать Временное правительство, которым руководил князь Львов, и остановить войска, идущие на Петроград. Численность этих войск была довольно приличная — со всех пяти фронтов сняли боевые части и отправили в Петроград. Командующие Северным и Западным фронтами, например, выделили для наведения порядка в Питере по пехотной бригаде и отдельные конные части.

Войсками, идущими на Петроград, руководил генерал Иванов [19] Николай Иудович, человек боевой, очень набожный, знающий, что такое честь и совесть, с вежливым лицом, украшенным большой ухоженной бородой. Царь велел Иванову вернуться в Ставку.

Тем временем Родзянко, — а генерал Рузский действовал исключительно от его имени, — разослал всем пятерым командующим фронтами настойчивые телеграммы, где просил их надавить на царя и заставить его отказаться от власти. Боевые генералы послушались Родзянко, а Рузский постарался довести их точку зрения до государя. Выслушав Рузского, государь горько шевельнул ртом… Он отказался от трона и подписал отречение в пользу брата Михаила Александровича, — дал слабину, в которой Романовых упрекали бесконечно.

Михаил Александрович, любитель приударить за простонародными «юбками», певичкой, либо кухаркой, видимо, поразмышлял немного о превратностях жизни и о том, как тяжела российская корона и может запросто сломать ему шею, — хлопнул пару стопок водки и отказался принять престол.

Отказ брата потряс Николая Александровича, он проговорил с трудом, едва шевеля белыми сухими губами:

— Это что же такое получается? — потом обреченно махнул подрагивающей рукой: — Впрочем, мне теперь уже все равно.

Восьмого марта семья государя была арестована.

Находясь на фронте, далеко от Питера, Дутов даже представить себе не мог, насколько остра и трагична была здесь схватка, как подло предавали друг друга люди. В том числе близкие. В воздухе плавал запах гнили и крови.

Перед самым открытием казачьего съезда Дутов по аппарату Бодо, напрямую, связался с командиром корпуса. Келлер был одним из трех командиров крупных соединений, которые прислали государю телеграммы, где выражали верность трону и готовность умереть за монархию.

Граф Келлер пребывал в мрачном расположении духа. В армии началась «гучковская чистка» — военным министром сделался еще один сугубо штатский человек [20] — беспардонный, из породы «жирных котов», богатый, крикливый. Сорванные им с мундиров героев генеральские погоны летали в воздухе, как золотые опавшие листья. Чистка затронула весь высший состав армии — от командующих фронтами до командиров бригад.

Александр Иванович Гучков лютовал совершенно откровенно. Хотя и был он по образованию представителем ученых гуманитариев — филологом, окончил Московский университет, — но особой изысканностью и благородной тонкостью языка не отличался, иногда его можно было спутать с каким-нибудь иноверцем-дворником, осваивающим русский мат.

Родному брату энергично помогал Николай Иванович Гучков. Оба были активными масонами. Но суть не в этом, а в резкости поступков, которые совершал старший из братьев, богатый купец и предприниматель Александр Гучков. Он откровенно громил русскую армию, хотя отношение к ней имел не большее, чем к разведению орхидей или заготовке угля в копях Шотландии.

Гучков вообще старался быть на виду и лез во все дыры, какие только замечал. Второго марта он стал военным министром и практически развалил русскую армию. Именно он нанес по ней главный удар, а не немцы и не крикливый адвокат Керенский, как считают некоторые. В военных министрах Гучков пробыл менее двух месяцев, но дело свое сделал. Выдающийся, в общем, был господин. Дутов, правда, на себе это не почувствовал, но зато, как разбивали головы другим, увидел. И ощущал он себя прескверно, жалея тех, с кем безжалостно разделывался Гучков.

Делегатов было много и почти все — фронтовики. Из станиц, из войсковых кругов приехало всего несколько человек — славные сивые старики, увешанные Георгиевскими крестами.

Шума и криков на съезде звучало столько, что некоторые даже затыкали себе уши хлебным мякишем, либо специально выструганными деревяшками, как бутылки пробками, — крики и шум на казаков действовали сильнее, чем разрывы снарядов. Впрочем, крикунов скоро поприжали и выселили на балкон, велели сидеть там тихо, не «питюкать». Те знали, как решительны казаки, и быстро прикусили языки.