Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бурлюк отстранился и оглядел Маяковского, словно впервые увидел.
– Да вы же… вы же страшный человек, Владим Владимыч!
Глава XXIV. Ялта, Ливадия. Не мир, но меч…та о мире
Богатый запах щекотал ноздри. Орех, горький миндаль, ржаная корочка…
Николай Александрович, не открывая глаз, сделал глоток. Чуть солоноватое вино приятно обволакивало язык и радовало долгим послевкусием. Правы были насчёт хереса и Диккенс, и Шекспир. Да что там, сам Гиппократ отдавал ему должное!
Шампанского император не любил, коньяку не пил. В Ливадийском дворце в почёте были вина из соседней Массандры. С тех пор как Удельное ведомство Министерства двора купило здешние земли у наследников графа Воронцова, необъятные винные подвалы не просто стали императорской недвижимой собственностью, но и приносили солидный доход членам царствующего дома.
Ценил Николай Александрович красные портвейны, особенно – «Ливадию» № 80 и «Массандру» № 81, которые впервые создали не в Массандре даже, а прямо в дворцовых подвалах. В аптеках бутылки царского портвейна, отмеченные государственным гербом, продавались за немалые деньги, по восьми рублей. И стараниями главного императорского винодела, князя Льва Сергеевича Голицына, эти вина славились во многих странах.
Но вот херес – «Южнобережное крымское вино № 37» – делали только конкуренты из товарищества Христофорова. Так что лучший российский херес для императора заказывали в Симферополе. И там же брали крымскую мадеру «NV», которую смаковала сейчас императрица: вечером августейшие супруги позволяли себе рюмочку-другую.
– Ты не зябнешь? – спросил жену Николай Александрович.
Александра Фёдоровна поправила на плечах вязаную шаль. С моря тянуло свежестью. Дневная жара отступила, и вечерний сумрак окутал Ливадийский дворец. Император почитал детям перед сном, потом все вместе помолились, а когда царевны и цесаревич уснули – Николай Александрович с Александрой Фёдоровной сели на свежем воздухе, в любимом своём дворике, где жёлтый электрический свет выхватил из темноты плетёное кресло для него, кресло-качалку для неё и между ними – круглый столик, покрытый кружевом длинной белой скатерти.
Сюда не долетали звуки ни из казарм, где квартировали солдаты и казаки дворцовой охраны, ни из Свитского корпуса. Прохладный ветерок доносил лишь обрывки пенья граммофона, должно быть, откуда-то из покоев министра двора Фредерикса. Едва слышно шумело вечерним прибоем недальнее море. Во тьме надрывались сверчки, вскрикивала порой невидимая ночная птица – и похрустывал гравий под тяжестью огромного лейб-казака Тимофея, что расхаживал за кустами.
Николай Александрович сделал ещё глоток хереса, императрица пригубила мадеру.
– Господи, до чего же хорошо, – негромко сказал император. – Впору стихи читать в голос. Ей-богу, просто Фаустом себя чувствую. Zum Augenblicke dürft ich sagen: «Verweile doch, du bist so schön!» Мгновение, остановись! Ты так прекрасно…
– Ты романтик, Ники, – с улыбкой откликнулась Александра Фёдоровна. Она сунула карандаш между страниц книжки, которую читала, и положила её на стол. – Мне наконец-то стало покойно здесь…
Когда Алиса Гессенская приехала в Россию, чтобы креститься в православную веру, получить благословение и стать женой цесаревича Николая, император Александр Третий умирал в ливадийском дворце.
Смотреть на человека, который знает о близкой смерти и доживает последние дни, невыносимо. Тем более когда человеку этому нет и пятидесяти, когда ещё совсем недавно он кипел энергией и бравировал здоровьем. Теперь оплывший, сломленный недугом богатырь целыми днями почти недвижно сидел в кресле и в ожидании конца слушал вальсы с мазурками в исполнении духового оркестра. Ники ходил, убитый горем, у Аликс разрывалось сердце, и тогда случились у неё первые истерики.
А шестью годами позже, на рубеже столетий, в тысяча девятисотом Ники слёг с тифом. Он умирал на том же месте, где почил его отец. В Ялту слетелись министры, и Аликс ненавидела этих падальщиков, ждавших конца её любимого. Она была в ужасе: оказалось, по смерти императора трон достанется не старшей его дочери – Ольге, а брату Михаилу, таков российский закон о престолонаследии. Что же будет с нею, с детьми?
По счастью, Николай Александрович поправился, и семья продолжала выезжать в Ливадию на лето. В прошлом году вместо ветхого дворца, овеянного мрачными воспоминаниями, наконец-то закончили строить новый – такой прекрасный и уютный, где ничто больше не напоминает о пережитых страданиях…
– Интересно? – император потянул со столика книжку, которую отложила Александра Фёдоровна.
Он взглянул на обложку с рисунком, где один гладиатор пронзал копьём грудь другого, и прочёл:
– Учитель и ученик. Велимир – о! – Хлебников… Велимир – это его настоящее имя?
– Не знаю, – ответила императрица, – какая разница? Очень занимательно пишет. Сначала там, правда, про русский язык, про падежи внутри слова… я не очень поняла. Потом про географию, про славянские страны – вроде того, что ты рассказывал. А дальше о будущем…
– Вот как? И что же?
– Мне понравилось, как он подаёт мысль. Посмотри, где я подчеркнула.
Николай Александрович пролистал несколько страниц и прочёл отмеченные карандашом строки.
Я не смотрел на жизнь отдельных людей; но я хотел издали, как гряду облаков, как дальний хребет, увидеть весь человеческий род и узнать, свойственны ли волнам его жизни мера, порядок и стройность…
Он поднял глаза от книги.
– Что ж, наверное, молодой ещё. И стихи, небось, пишет.
– Я про это Анечку Танееву попросила узнать. А здесь он говорит, что открыл правила, которым подчиняются народные судьбы. Эти волны жизни. Царства появляются и пропадают, и великие войны начинаются через равные промежутки времени, через какие-то определённые периоды. Я сразу вспомнила Дашу…
Дарья Осипова – богаделка из тех, что приводили к Александре Фёдоровне черногорские принцессы, – страдала эпилепсией. Её предсказания рождались в корчах, когда Даша билась в припадке с пеной у рта и хрипло вещала, выкрикивая обрывки слов и фраз.
– Я её тоже часто вспоминаю. – Николай Александрович закурил новую ароматную папиросу. – Её и двенадцатилетние перевороты.
В очередном припадке напророчила Даша, что при трёх последних русских царях ход истории будет меняться раз в двенадцать лет. Конечно, звучали выкрики не так складно, и объяснить свои слова вещунья толком не могла, но смысл от этого не менялся.
Сказав про Дашу, Александра Фёдоровна осеклась, но поздно: сказанного не воротишь. Такой славный, тихий вечер… И кто потянул её за язык?! Знала ведь, что Ники не любит говорить о прорицателях: мало хорошего доводилось ему от них слышать…
– Похоже, Даша права оказалась, – продолжал между тем Николай Александрович, машинально листая книжку. – Революция случилась в девятьсот пятом, как раз в мой двенадцатый год на троне. Обещал я охранять начала самодержавия так же твёрдо и неуклонно, как охранял его мой покойный незабвенный родитель, да не вышло. Революция, конституция… Теперь следующие двенадцать лет на исходе – и семнадцатый год впереди. Вот, пожалуйста, здесь ты тоже это отметила…
Одну фразу в книжке подчёркивали несколько резких карандашных линий.
Не следует ли ждать в 1917 году падения государства?
Императрица зябко поёжилась и плотнее запахнула шаль на груди.
– Ники, дорогой, не принимай близко к сердцу. Мало ли, что в книжках пишут. Там ведь не о России речь идёт… о государстве вообще… мало ли?
– Да мы-то ведь с тобой говорим и думаем о России, – невесело улыбнулся ей император. – Чем же Россия хуже других? Тяжкие, тяжкие дни сулят нам – что Даша, что Велимир твой… Дорого бы я дал за книгу не про то, когда и как начинаются войны, а про то, как их не начинать! Ты представь: сколько живут на земле люди, а ведь так, чтобы никто нигде не воевал – наверное, никогда и не было. Одна война ещё заканчивается, а две других уже на подходе. Как же тут быть, милая моя, что с этим делать?
– Так ведь ещё в Писании сказано: Не мир пришёл Я принести, но меч…
– А мне всегда нравилось… ты знаешь, – сказал Николай Александрович, глядя на Александру Фёдоровну, и глаза его заволокло туманом. – Сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему…
Два идеала были у Николая Второго – два царя: Алексей Михайлович Тишайший и Александр Третий Миротворец.
В честь своего предка назвал он Алексеем единственного сына. Не побоялся. Хотя имени этого в династии избегали после того, как внук Алексея Михайловича царевич Алексей проклял отца своего, Петра Великого, и весь царский род.
Не за тихий нрав прозвали Тишайшим Алексея Михайловича европейцы. Титул этот – на латыни Clementissimus – давали за покой в стране во время правления государя. А ведь чего только не случилось на веку Алексея Михайловича! И бунты – Соляной и Медный, и восстание Разина, и войны с Польшей и Швецией… Но всё равно – тихо, спокойно было в России по сравнению с Европой. Умел Тишайший обходиться без ненужного кровопролития.
- Красное колесо. Узел II. Октябрь Шестнадцатого - Александр Солженицын - Историческая проза
- Тайна трех государей - Дмитрий Миропольский - Историческая проза
- Семилетняя война. Как Россия решала судьбы Европы - Андрей Тимофеевич Болотов - Военное / Историческая проза / О войне