Читать интересную книгу Z — значит Зельда - Тереза Фаулер

Но я знала, что Скотт повторит тот же номер с каждым, кто попадется на пути, и все с ним согласятся. Никто не будет возражать своему харизматичному герою, выходцу этого городка. И все же я еще несколько недель упрямо защищала свою позицию, позволяя надежде возобладать над здравым смыслом.

В итоге я устала от борьбы, и Скотт победил.

Глава 19

Мы провели исключительно нелепо бесконечно морозную зиму 1922 года в компании многочисленных старых друзей Скотта. Мой тягучий южный выговор, который никогда не создавал неудобств в Нью-Йорке, здесь оказался проблемой. «Повтори, пожалуйста, дорогуша» превратилось в бесконечную присказку. Когда я говорила «Клянусь, если я никогда больше не увижу ни одной снежинки, это и то будет слишком скоро!», кто-нибудь обязательно спрашивал: «Санежин — это какое-то южное выражение? Мне кажется, у нас тут так не говорят».

Местные женщины пригласили меня в свои бридж-клубы и разнообразные комитеты. Господи, сколько же комитетов умудрилась создать такая маленькая группка! Они искали моего общества независимо от того, хотелось им этого или нет. Я была их единственной связью с самим Ф. Скоттом Фицджеральдом, так что им пришлось закрыть глаза на то, что жена у него, к сожалению, чужачка.

А вот мать Скотта всегда обращалась со мной так, будто я орхидея, неожиданно распустившаяся у нее в салоне.

Увы, Скотт относился к ней с куда меньшей нежностью, чем она ко мне. Он считал ее чересчур старомодной, эксцентричной и рассеянной — все те качества, которые так милы мне. Его отец тоже был старомодным, но к нему Скотт относился с добродушным снисхождением, как к старым карманным часам — достаточно точным и стильным, но недорогим.

Когда мы со Скоттом не были заняты, например, катанием на санях, запряженных лошадьми, и не отогревались горячими коктейлями из пальмового сока, мы вместе работали над мюзиклом «Эмансипированные полуночницы» для апрельского благотворительного концерта Малой лиги. Скотт написал весь сценарий и собирался заниматься постановкой, я взяла на себя хореографию и, конечно, роль одной из полуночниц — оставалось только избавиться от оставшейся после беременности полноты, которая, хотя я кормила Скотти грудью, упрямо не сходила — как будто жир пытался не дать мне замерзнуть. Мы со Скоттом работали так споро и с таким удовольствием, что мое раздражение на него по поводу имени малышки стало меркнуть и постепенно сошло на нет. Она была Скотти — это вскоре стало очевидно, и я радовалась, что мы не назвали ее Патрисией.

Она росла счастливым, балованным, всеми обожаемым ребенком. Кормление было работой непростой, но в большинстве случаев благодарной. Скотт имел дурную привычку приглашать к нам гостей, не удостоверившись перед этим, что я буду рада компании. Шумное сборище — а сборище, в котором участвовал Скотт, его бывший заклятый враг Синклер Льюис и их третий мушкетер Шервуд Андерсон, неизбежно становилось шумным, — будило малышку. Она хотела, чтобы к ней подошла я, а не няня, которую нанял Скотт, и мне приходилось уходить баюкать дочку. Я слышала, как гости разговаривают и смеются, забыв обо мне, о том, как детский плач превратил меня из души компании в производителя молока. Я любила крошку всей душой, но в такие минуты во мне закипало раздражение.

Скотти не было еще и четырех месяцев, когда мои месячные, которые в каком-то виде вернулись в январе, снова прекратились. Я не могла быть беременна — сестры говорили, что пока я кормлю, можно ничего не опасаться! Но доктор, подтвердив то, во что я не хотела верить, пожал плечами.

— Единственный стопроцентный способ предохранения, — сказал он, — это воздержание. И конечно, нельзя ожидать, что муж будет долго его терпеть. Поздравляю, миссис Фицджеральд, и передавайте Скотту мое почтение.

Следующие пару недель, пока мы планировали поездку в Нью-Йорк, чтобы повидаться с друзьями и отметить премьеру «Прекрасных и обреченных» 4 марта, я держала новости при себе, но мысленно возвращалась к ним снова и снова. Я не могла радоваться, и меня это огорчало. Я просто не могла представить, что на первый день рождения Скотти, до которого оставалось еще восемь месяцев, я подарю ей братика или сестричку. Мне была невыносима мысль о том, что меня снова разнесет. Я терялась в безрадостных раздумьях о бессонных ночах и измученной молоком груди, не могла даже подумать о том, как — даже с помощью нянечки — справлюсь с двумя чудесными, но беспомощными и требовательными существами. Я мечтала о теле, которое было у меня до беременности, и начала потихоньку отучать Скотти от груди, готовясь к двухнедельной поездке в Нью-Йорк.

Можете судить меня со всей строгостью — видит Бог, я провела за этим все последующие годы, — но я решила воспользоваться своим правом контролировать свою детородность, как любила говорить Маргарет Сэнгер, и сообщила Скотту о своем решении.

— Я не могу, Део. Сейчас совсем не время. Я буду ужасно со всеми обращаться, если пойду до конца, я точно знаю. Это испортит нам жизнь. Мы только-только встали на ноги. Я не хочу стать фабрикой по производству детей, я так не могу.

Он тоже не хотел подобной жизни.

— Да, хорошо, я понимаю. — И на смену полному ужасу, отразившемуся в его взгляде, когда я сказала, что беременна, пришло облегчение.

Пока мы были в Нью-Йорке, Скотт дал интервью репортеру из «Нью-Йорк Уорлд», который, прочитав рассказы Скотта о феминистках, а теперь еще и роман, хотел узнать мнение Скотта о женщинах в современном обществе.

— Я считаю, что просто любить и делать это хорошо — достойная работа для любой женщины, — заявил Скотт. — Если она содержит дом в порядке и хорошо выглядит, встречая мужа с работы, любит этого парня, помогает ему и вдохновляет его, думаю, такая работа будет для нее настоящим спасением.

На этом месте я выскользнула на улицу и отправилась на прием к врачу, который, как я слышала, надежен и неговорлив и помогает с любыми «женскими проблемами». Он дал мне те самые маленькие желтые таблетки, от которых я когда-то отказалась.

Неделю спустя Скотт растолкал меня с криком:

— Придумал! Зельда, ты не поверишь! Я все понял во сне! — Он включил лампу и схватил с прикроватной тумбочки блокнот и карандаш. — Это гениально. Клерк, который хотел раньше быть почтальоном, тешит себя напрасными иллюзиями, будто станет президентом…

Мне казалось, это Скотт тешит себя напрасными иллюзиями.

— Три акта, — объявил он, царапая что-то в блокноте. — Бродвей будет в восторге!

Я все еще терла глаза, пытаясь развеять сонливость.

— Мы сколотим на этом состояние! Мне больше не придется писать беллетристику, чтобы заработать на жизнь. — Он швырнул блокнот на тумбочку. — Прощай, «Сатедей ивнинг пост»! Прощай, «Херст»! С успешного шоу на Бродвее нам еще много лет будут идти отчисления. Я стану миллионером еще до тридцати, Зельда. — Он выпрыгнул из кровати и снова схватил блокнот. — Конечно, нам нужно будет снова переехать в Нью-Йорк… Засыпай, дорогая, увидимся утром.

Однажды в конце марта, когда я вернулась с собрания Женского комитета по модернизации Сент-Пола, няня, которая настаивала, чтобы мы звали ее Няней, встретила меня у двери со Скотти на руках. Я потянулась за малышкой, но няня, фыркнув, не отдала мне дочь и сказала с жестким норвежским акцентом:

— Вам сообщение от мистера Гарольда Обера.

— Мне? Вы, наверное, имели в виду — для мистера Фицджеральда?

— Нет, — обиделась она. — Я не делаю такой ошибки. Номер написан в блокноте, — она указала мне на салон с таким видом, будто отсылала меня в свою комнату, хотя и была всего на год старше.

Скотт настоял, чтобы мы наняли именно такую девушку.

— Ладлоу как-то рассказывал, что его нянюшка могла разрезать кусок мяса, просто посмотрев на него нахмуренно. Все дети Фаулеров боялись ее до дрожи, и это по-настоящему держало их в узде.

— Из-за нее у малышки будут кошмары.

— Из-за нее у малышки будут правила и дисциплина — то, чего мы ей дать точно не сможем.

— Хорошо, спасибо, — сказала я Няне. — Только возьму малышку и…

— У нее грязные пеленки, — откликнулась Няня, уже уходя по коридору. — Мы никак не можем позволить, чтобы вы взяли ее на руки в таком состоянии.

«Нет, — подумала я, глядя, как Скотти удаляется, глядя на меня через плечо Няни широко распахнутыми глазами, — не можем. Мы никак не можем терпеть эту Боевую Няню».

В кабинете я набрала номер Гарольда, гадая, что ему от меня понадобилось. Должно быть, это как-то касалось Скотта — но как? Скотт часто общался с Гарольдом и совсем недавно обсуждал с ним пьесу, которую называл «Размазня».

Гарольд подошел к телефону.

— Спасибо, что перезваниваете так быстро. Сегодня утром мне позвонил Бертон Раско, редактор «Нью-Йорк трибюн», и поинтересовался, не будет ли вам интересно написать для них рецензию на «Прекрасных и обреченных».