Читать интересную книгу Том 8. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Уже успело стемнеть, и в «Отраде» зажгли лампы-молнии; полковник увидел, что он уж достаточно «разошелся» и что пора кончить, и уж начал звякать ножом о тарелки, вызывая стремительного в фартуке, а Сизов удерживал его нож своим и говорил, искренне изумляясь:

— Куда? Побойтесь бога… бб-бу, Лев Анисимыч! Сколько ж теперь часов?.. Шесть? И уходить из такой удобнейшей, дивной комнатки?.. Бу!

Но тут вошел в эту самую комнату Федор Макухин и за ним с почтительностью двигался Иван Николаич, а стремительный человек в дверях, впиваясь в них глазами, приготовился уж куда-то мчаться, как буря, и заранее откидывал со лба косицы. Но никуда мчаться ему не пришлось.

Макухин не спеша уселся за свободный столик, покосился на Сизова и очень внимательно оглядел полковника и его собачку. Полковнику понравилось, что он — молодой, белый, крепкий телом и, по-видимому, спокойный: беспокойный Сизов его утомил уже. Золотая толстая цепочка на куртке и перстни, тоже массивные, и Иван Николаич такой к нему внимательный, — все это заставило полковника потянуться головой к Сизову и спросить любопытно шепотом:

— Это кто же такой?

— Это?.. — весь так и вскинулся Сизов. Он и раньше все сопел презрительно и дергался в сторону Макухина, а теперь указал на него пальцем и крикнул: — Это гробокопатель!

Полковник, благодушный даже больше, чем раньше был, подумал, что сейчас он аттестует весело и этого так же, как Ивана Николаича, и уж заранее улыбался рассолодело (он много выпил), но Сизов вдруг вскочил и затопал ногами, яро крича:

— Нижний чин, хам, — ты как смеешь со штаб-офицерами… б-б-бу-бу… в одной комнате?.. Прочь! Прочь отсюда!.. Прочь!

Добычин понял, что выйдет не то, что он думал, он даже как-то оторопел, — до того не вязался с его теперешним настроением никакой скандал; он тоже вскочил, поморщился, положил руку на плечо Сизова:

— Ну, зачем, зачем это, капитан? Что вы?.. Голубчик!..

Но капитан был неукротим:

— За пятнадцать тысяч, — только! только! — купил мой дом и тут же! тут же! — продал за тридцать пять… вот этот, грабитель этот… б-бу… гробокопатель!.. Каменщик!

— Это и все мое преступление, — сказал Макухин чрезвычайно спокойно, обращаясь к Добычину, и вдруг он сделал то, чего никак не ожидал Сизов: он притворил, поднявшись, двери в общий зал, — откуда уж придвинулись на шум, — подошел к Добычину и спросил:

— А как, позвольте узнать, здоровье Натальи Львовны?.. Вот, что собака укусила не так давно?.. Мы ведь знакомы с ней… — И такой принял ожидающий вид, что растерявшемуся Добычину ничего больше не оставалось, как пробормотать:

— Благодарю вас… Она, — ничего, хорошо… А как же вы меня?.. Полковник Добычин!

— Узнал как?.. Мудрено ли: у нас тут все наперечет… тем более зимой.

Дверь из зала пытались приоткрыть, и он нажал на нее локтем. А в это время оправившийся Сизов опять подскочил к нему, весь пылающий и боевой.

— Ростовщик!

— Верите ли, — это было три года уж назад, и куплено с торгов, и все вот одно и то же, одно и то же… — жаловался полковнику Макухин и повел плечами. — Как это мне надоело!

— И мне!.. И мне тоже!.. — вдруг также вспылил полковник. — Это нужно оставить… закончить!

— Ка-ак-с?

— Да-да-да!.. Счеты эти… э-э… личные счеты, — не нужно! Оставить!

Сизов блеснул очками на полковника и уж дальше сдержать себя не мог: кинулся на Макухина, — тут же был отброшен, свалил столик с закусками, горчичница, отлетев, попала в Добычина, Нелюся залаяла изо всех сил, набежал народ, захлопотал Иван Николаич, заметался стремительный человек… Так закончилось все это тем, что Макухин привез полковника на дачу, и, конечно, тронутый такой заботливостью, полковник убедительно просил его навестить их, как только выберется свободное время.

Вот почему, когда Алексей Иваныч, поднявшись на Перевал после поездки к Илье и немного отдохнув у себя, пошел, в силу своей общительности, к полковнику, он застал там, к крайнему удивлению своему, Макухина и Гречулевича. Он даже в дверях несколько задержался, не сразу входя в комнаты, так как увидел странную картину. Гречулевич и Макухин, оба как-то непривычно для глаз приодетые, сидели со слепою за ломберным столиком и играли, видимо, в преферанс; за слепою поместился сам полковник и что-то шептал ей на ухо, отгородясь рукой, подымал брови и страдальчески морщился и тыкал в ее карты глянцевитым пальцем; а на диване, подобрав ноги и накрывши их клетчатым пледом, с папиросой в левой руке сидела Наталья Львовна и следила за дымом, который выпускала вверх тщательными кольцами. Справа от слепой стоял другой столик с пивом и стаканами, а около полковника на плетеном стуле спала, свернувшись белым комочком, Нелли. Все это было освещено щедрым верхним светом висячей лампы и имело какой-то чрезвычайно далекий от того, что ожидал увидеть здесь Алексей Иваныч, вид, — до того далекий, что он хотел даже повернуться и уйти незаметно, но его увидал Гречулевич и сказал громко и весело:

— Замечательно!.. А-а!

Потом в его сторону обернулись все, и залаяла Нелли, и полковник сказал: «А-а» — и Макухин сказал: «А-а» — и даже Наталья Львовна сказала «А-а» — и все почему-то радостно; только слепая, сложив карты рубашкою кверху и обернувшись к пиву, проговорила спокойно и не спеша:

— Что бы там ни случилось, — ход все-таки мой… прошу пом-нить…

Этот вечер оказался почему-то очень тяжелым для Алексея Иваныча. Еще полон он был своей поездкой, Ильею, Валей, которая теперь стала ближе, совсем близко, почти невыносимо близко, так что даже и в комнатах своих оставаться с ней было мучительно, и сюда он пришел, думая, что от Натальи Львовны, может быть, незаметно как-то отольется в его сторону какая-то неосязаемая женская нежность, что-то паутинно-мягкое, чему на мужском языке не подберешь и названия, — и опять можно будет сказать несколько слов о Вале, потому что они, эти слова, будут поняты ею, и, может быть, поможет она объяснить что-нибудь: мерещился все почему-то тот, раньше замеченный, по-ребячьи сутуливший ей спину мослачок, и была к нему какая-то доверчивость.

Но когда он увидел Наталью Львовну с папиросой, он почувствовал, что его будто обидели, и со всеми поздоровался он, как всегда, а ей сказал тихо и именно обиженно:

— Как?.. Вы курите?

— Иногда… Очень редко… — ответила она, не улыбнувшись.

— Зачем?

— Что «зачем»?.. Просто мне нравится кольцами дым пускать: актерская привычка.

— Ах, да… вы ведь были… артисткой? — замялся Алексей Иваныч.

— Да, была, конечно! Была актрисой… И даже… вот у меня — новый антрепренер: Макухин!.. Представьте, он пола-гает, что здесь можно устроить театр, — и вот, я могла бы быть на главных ролях… Вам нравится?

Алексей Иваныч удивился даже, — так это было непохоже на нее зло сказано, а папиросу она скомкала и отшвырнула в угол.

— Здесь летом много бывает публики, — виновато сказал Макухин и добавил в сторону слепой: — Вист.

— Я тоже… — лупоглазо глядя в упор на Наталью Львовну, сказал Гречулевич и как будто осекся, как будто еще хотел что-то добавить.

— Что «вы тоже»? — так же зло спросила она.

— Я?.. тоже вист, — скромно ответил Гречулевич.

— Ага… кого-то из вас, голуб-чики, об-ре-ми-жу, — прихлебнув пива, сказала слепая и, действительно, обремизила даже обоих: поделилась бубновая масть.

Так как это озадачило игроков, то полковник начал горячо объяснять, что немыслимо было назначить больше шести — например, — поделись бубна так, чтобы вся на одной руке?.. И почему-то раза два повторил при этом: «Если бы знатьё, играли бы восемь…»

«Знатьё… знатьё», — думал, стараясь попасть как-нибудь в тон, Алексей Иваныч, но все не мог угадать — какой же здесь тон?.. Зачем тут Гречулевич с Макухиным? Чем так расстроена Наталья Львовна? Как все это относится к тому, что было сейчас в нем самом, и как это все согласовать и в какую сторону направить?

Но вскоре кое-что разъяснилось, и то, что разъяснилось, именно и сделало для Алексея Иваныча этот вечер неожиданно тяжелым.

Глава двенадцатая

Вечер

Каждая минута человеческой жизни — целый мир, сложный и темный, и что ни скажи о ней — все будет не то.

Скажем так, что была это просто усталость души, и оттого Алексей Иваныч как-то робко переводил глаза с одного на другого из этих пятерых несколько знакомых ведь ему людей: с полковника, Гречулевича, Макухина на Наталью Львовну и ее мать — просто они как-то раскачивались в его сознании, как мачты на недавно оставленном им пароходе, казались гораздо шире себя, и приходилось поработать над ними значительно, чтобы придать им обычно-людской расхожий, разменный, удобный, урезанный вид.

«Какие красивые руки у Гречулевича! — думал Алексей Иваныч. — И карт так далеко от себя совсем не нужно держать — щеголяет руками… Какие твердые глаза у Макухина, по-мужицки умные, с ленцой!.. И непременно выиграет даже и теперь: всегда ему везет… А слепая-то, слепая!.. Значит, она, действительно, страстный игрок… вот поди же!.. Ни за что бы не догадался…»