и это точно.
Я редко чего в жизни понимаю, но это я тогда поняла сразу.
Звучит Пятая симфония Бетховена, так судьба стучится в дверь.
На следующий день я пришла.
— Ты куда собираешься? — спросил меня Мишка накануне, когда я собирала вещи.
— На REN.
— С ума сошла, их смотрит 180 домов в Москве по кабелю! Пошли на Первый (тогда ещё ОРТ, но всё равно называли «первый», собственно, по номеру кнопки, ничего особенного, без придыхания).
Впрочем, Мишка меня вообще не уговаривал. Он понимал, что такое предложение два раза не делают, и я это понимала. Я очень хотела на REN. Они занимались тем, что потом стали называть стартапом. Мне нравились их программы, и я чувствовала в них что-то особенное. Время было относительно ещё свободное, но вот насчёт полной свободы творчества в нашем деле никогда мечтать не приходилось.
С Иреной я её получила. И стала различать тонкие вещи: свободу творчества и хороший вкус, например. Свободу слова и опасность вляпаться в фейкньюс. Свободу и ответственность.
Да, именно так: Ирена учила меня свободе, хорошему вкусу и ответственности. Я старалась учиться. Канал развивался стремительно, я много работала, как я люблю, Ирена тоже много работала, как она любит.
Было самое начало Путина, уже многое предвещало дальнейшие события, но всё не верилось. Вообще было не похоже, что Путин — это очень надолго. Ну ладно, четыре года проживём как-нибудь, а потом выборы.
2002 год. Я сидела в прямом эфире, вела вечерний большой выпуск, когда случился «Норд-Ост». Из эфира я вышла через три дня — конечно, к ночи съехались уже все смены, мы меняли друг друга в эфире не по времени, а по усталости и по готовности. Никогда этого не забуду.
…К концу моего выпуска пришло на ленту сообщение «Интерфакса» (я всегда смотрела на ленту во время сюжетов). Я его помню: просто несколько слов капслоком, минуты за четыре до конца выпуска. Неизвестные захватили театральный зал во время спектакля. Число зрителей и требования захватчиков уточняются.
Я не ушла домой. Примерно через час снова вышла в эфир, потом ночью и утром. А потом террористы начали звонить нам в эфир. На зрителей мы их не выводили, хотя именно этого они и хотели. Переговоры вёл Дмитрий Лесневский, сын Ирены. Мы их записывали. Сообщили в контртеррористичекое подразделение ФСБ. Возможно, они как-то на это отреагировали, но я не помню. Я помню только эфиры, эфиры, эфиры. А это происходило за кулисами. Мы все понимали, что в эфир мы это не даём.
Но чего ещё мы не даём, мы понятия не имели. Рассуждали логически. Не было ничего, никаких правил работы во время террористической атаки. До этого у меня имелся опыт с 11 сентября, но американский теракт случился по нашему времени как раз к началу моего выпуска на Дальний Восток, масштабы были непонятны, и мы просто давали в эфир сообщения и кадры агентств, а к итоговому вечернему выпуску по Москве подготовились хорошо, у нас хватило времени. К тому же, как ни крути, но это был «чужой теракт»: вряд ли тамошним террористам пришло бы в голову смотреть наш эфир, чтобы координировать и менять свои действия в зависимости от мнений представителей спецслужб, например, показанных по телевизору. А уж тем более в зависимости от передвижений спецназа.
А тут они смотрели. Мы все — все, похоже, телевизионщики, кто работал тогда в прямом эфире, — быстро сообразили, что террористы, захватившие «Норд-Ост», нас смотрят. Это заставляло очень тщательно подбирать слова и кадры. И ты, сидя в кадре, всё время чувствуешь чудовищную, невыносимую ответственность: ляпни что-нибудь не то, покажи что-то не то — и на твоей совести человеческие жизни. На твоих руках кровь и на твоём поганом языке.
Один раз я сорвалась. Опять же, я была в эфире, когда на ленты пришло сообщение: убита девушка, жила неподалёку от концертного зала, пришла (с туманной целью) к театральному центру и была убита. Личность установлена, её звали Ольга Романова.
Я тоже тогда жила неподалёку, буквально на соседней улице, на Новоостаповской. Прочитав вслух в эфире текст пришедшей новости, я подняла глаза и сказала в камеру: «Пожалуйста, передайте моей маме, что со мной всё в порядке».
И работала дальше. Это, конечно, было использование служебного положения в личных целях. Но мне никто ни слова не сказал.
Потом позвонила в эфир Ира Винниченко. Мы выросли вместе, наши родители очень дружили, мы ходили в один детский сад, а потом в одну школу, а потом судьба нас раскидала. Она давно была уже не Винниченко, и не виделись мы почти со школы, но знали, кто где, кто что делает. Ира позвонила. Я не могла подойти к телефону, я была в эфире. И Ира сказала редакторам: раз Оля не может подойти, я вам скажу. Я живу напротив «Норд-Оста», у меня из окна, наверное, лучше всего видно, что происходит. Ваши съёмочные группы могут снимать из моей квартиры. А ещё я их накормлю, и они могут погреться. Это тоже было важно.
Мы не могли показывать всё, что мы видели в окно этой квартиры. Мы понимали, что передвижения бойцов показывать нельзя — нас смотрят с другой стороны. Все это понимали — на всех каналах. Но один канал всё-таки показал. Это произошло в эфире ОРТ. Но наказали за это НТВ. К 2002 году НТВ был уже причёсан по-новому, но ещё оставался каналом, который — да, уже разгромлен, уже расколот, уже закрыты многие программы — не был позорным. Канал возглавляли Борис Йордан и Альфред Кох, на канале выходили парфёновские «Намедни» и много чего ещё. Но сразу после событий на Дубровке шансов не осталось. НТВ был окончательно разогнан после «Норд-Оста», никто не скрывал, включая Путина, что недоволен НТВ именно Путин. И именно тем, как канал освещал «Норд-Ост». Йордана и Коха уволили, на их место пришёл проктолог Сенкевич, который был известен разве что тем, что он пасынок знаменитого Юрия Сенкевича из «Клуба кинопутешественников». Всем было понятно, кому приготовиться. Мы остались одни. Но мы были маленькими. Однако ж в том числе благодаря тому, что остались одни, мы хорошо росли. Тогда ещё не все поняли, что такое лояльность —