Но вдруг… вдруг рассказанное Р. - правда?!.»
На этом обрывок рукописи заканчивался.
— Ну, что скажешь? — спросил Барсуков.
— Ничего не понял, — пожал плечами Арсений. — Кроме имени Фарна, здесь нет ничего интересного.
— А граф Ф.? Старик, присутствовавший при отречении Николая? Ведь это несомненно граф Фредерикс, министр двора!
— Ну и что из того? Этот листок я нашел спрятанным в ножке старого буфета. Надеялся, что штабс-капитан оставил какие-нибудь указания, где искать семейные сокровища, припрятанные от большевиков. А он лишь твердит про доверенную ему неизвестно кем тайну.
— Но Крутицкий упоминает имя Фарна, не так ли?
— Что из того?
— А то! — Барсик поднял вверх палец. — Как только в квартире Крутицких появился некто, именующий себя Эриком, внуком штабс-капитана Крутицкого, Фарн примчался в Питер, как крыса, учуявшая съестное.
— Но почему? — спросил Арсений.
— Вот именно, почему. Этого мы и не знаем. Вполне вероятно, что появление Фарна связано с тайной, доверенной Фредерикс некоему Р. и которую Р. в свою очередь поведал Крутицкому перед расстрелом. К сожалению, в записке нет намека на то, что это за тайна…
Арсений протянул Барсику пожелтевшую страницу, но тот взять не успел: один из малявок выдрал листок у Арсения из рук.
— Отдай! — завопил Викентий Викентьевич.
Безрезультатно! Малыш с поразительной скоростью взлетел по полкам стеллажа и поместился на верхней. А когда Барсуков кинулся к нему, столкнул вниз толстенную папку. Папка угодила Барсику точнехонько в голову.
— Кто они?! Что за мразь! Выгони эту дрянь! — Арсений сделал недвусмысленное движение, собираясь заехать в ухо ближайшему нахаленку, но тот ловко увернулся и швырнул в Арсения горсть гороха.
— Не могу, — простонал Барсуков, потирая ушибленную макушку. — Их нельзя выгнать Это шуликуны…
— Кто?
— Шуликуны. Убитые матерью дети. Вы голубчик, конечно ничего не слышали об этом. Не в каждый дом они являются. А у меня… вот… Барсуков беспомощно развел руками.
Арсений подозрительно оглядел сморщенные рожицы не то старичков, не то новорожденных.
— Понимаешь, голубчик, — Барсуков доверительно ухватил Арсения за рукав, — у Анюты до того, как мы поженились, было одиннадцать абортов. Ну и… эти шуликуны и объявились. Все одиннадцать.
— Не многовато ли? — поморщился Арсений.
— А в чем дело-то? — повысила голос Анюта, до того не обращавшая никакого внимания на рассуждения мужчин. — За удовольствия платить надо. У Машки Дятловой тридцать абортов было — и все путем. Она к разным врачам бегала, чтоб скоблиться почаще, не дожидаясь, пока полгода пройдет. И никаких шуликунов. Ни единого! А ты сам развел всякую нечисть, и на меня валишь, будто я одна во всем виноватая!
— Анюточка, милая, кто ж тебя винит! Жизнь наша подлая всему причиной. Жизнь подлая с трагическим акцентом. А тут дверь в тонкий мир нежданно приоткрылась. Каюсь, милая, каюсь — моя ошибка!
Тут шуликун отважился наконец спуститься с верхней полки стеллажа. Арсений подпрыгнул и на лету вырвал у воришки листок, однако не совсем удачно: половина страницы осталась у малявки, а другая половина досталась Арсению.
Барсуков взял обрывок страницы и бережно разгладил.
— Вы любите сказки, Арсений?
— Терпеть не могу!
— А зря. Представьте, живет себе одинокая старуха много-много лет. За семьдесят уже перевалило. А может и за восемьдесят. И вдруг появляется у нее неизвестно откуда ребеночек. Да не маленький, из колыбельки, а юноша, полный сил. Никогда не поверю, что вам не понравится такой сюжет!
— Отвратительная история.
— Вы, голубчик, ревнуете. И совершенно зря. Ведь вы — не Эрик. И никогда, к вашему счастью или несчастью, им не станете. Все, что у вас было от Эрика, — это серебряный крестик. Тот, который забрал Фарн, не так ли?
Глава 6
Было очень холодно. Воздух — ледяной. Кроватка — как лед. Несмотря на бесчисленные платки и одеяла, в которые он был укутан, холод пронизывал до костей его крошечное тельце. Он хотел заплакать, но лишь беспомощно кривил губы, для плача не было сил. Почему никто не пожалеет его бедный животик, который сводит от голода? Почему никто не даст маленький черный вкусный-превкусный сухарик, который можно долго-долго грызть, как конфетку? И куда ушла мама?
А потом холод кончился. Правда, он не почувствовал и тепла. Но холод отступил. Кто-то наклонился над кроваткой. Осторожно, как листья с кочана, стал снимать с ЭРика тряпицы — одеяла, платки, шарфы. Вот исчез последний платок, и тогда ЭРик увидел над собою изрезанное морщинами лицо. В то время как глаза были совсем молодыми — глаза человека, мечтающего о параллельных мирах. Седые, коротко остриженные волосы, длинный, немного отвислый нос, тонкие бесцветные губы — лицо юноши и старика одновременно, оно казалось знакомым, как будто ЭРик видел его вчера, но почему-то забыл об этом.
Старик осторожно взял на руки крошечное тельце младенца. ЭРик не чувствовал его ладоней — от них не исходило ни тепла, ни холода, — будто воздух держал ЭРика и не давал упасть.
— Надо торопиться, — шептал старик. — Сейчас придет трамвай, мы должны успеть. Вернуть. Тебя. Назад. Жаль, ты ничего не знаешь обо мне. Жизнь моя забыта. Еще одна из тысяч тропинок заросла травой. Теперь ты можешь верить только себе, потому что ты на меня похож. Не бойся, мой мальчик. Никогда не надо бояться того, что должно исполнить. Этот страх перед огромностью труда убивает слишком много благих начинаний. И человек устает, еще ничего не свершив. Вскоре ты родишься заново. Кто помнит час своего рождения, пройдет по лезвию ножа. Перунов глаз смотрит на тебя, сердце богородицы бьется в твоей груди…
…Воскресать было очень тяжело. ЭРику казалось, что он лежит на дне пруда. Вода была плотной, стоячей, и солнечные лучи напрасно пытались пробиться в глубину. Легкие его наполнились водой, и дышать не хотелось. Но кто-то потянул его наверх. Сначала слабо, поманил и исчез. Потом рванул сильнее, настойчивее. Плотная зелень воды таяла, пробивалось солнце, вот оно ударило в глаза, заискрилось, и ЭРик вынырнул на поверхность. Но вздохнуть не успел и стал опять погружаться. Теперь темнота сгущалась быстро, пруд сделался бездонным, а вода горькой на вкус. ЭРик подумал, что будет тяжело подниматься с такой глубины, и его охватило отвращение при мысли, что опять придется всплывать.
Во второй раз ЭРик пошел наверх толчками. Движение все убыстрялось, он мчался, рассекая толщу воды, и, вылетев из зеленой влаги, шлепнулся на твердый холодный пол. Горячая вода хлынула из носа и рта, обдирая носоглотку наждачной болью. Горячая волна разлилась по застывшим членам, Эрик содрогнулся от наслаждения и ожил. Глаза его прозрели, и он увидел потолок с частым золотом звезд.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});